Тут один из охотников начинает шмыгать сначала одной, потом двумя ложками, очень верно подражая голосу собаки, собаки, попавшей на след зверя, а ловчий с полным одушевлением подваливает стаю и накликает на горячий:
— Га-эй, дружки, чуй его, чуй! Га-эй, собаченьки, тут шел, тут бежали, натеки, дружки! Вались! К нему! У-а! Дошел! Дошел! — и тому подобное. Тем временем к первым двум ложкам постепенно присоединяются остальные; гоньба закипает, хор поет:
Запевало:
Чу, Камшило, чу, Громило!
К ним вся стая подвалила.
Хор:
— И прочее.
Запевало:
Звонарю обидно стало
Как свалилася вся стая.
Хор:
Запевало:
Он по волку тут погнал.
Лихо гончих оборвал…
Тут в момент полного разгара гоньбы ловчий подаст в рог по красному и кричит: «Береги в поля!»
Тем же порядком воображаемого зверя начинает травить кто-нибудь из борзятников, и если во время этой охотничьей оргии в числе слушателей есть кто-нибудь из охотников-господ, то хор тут же, именуя любимую собаку его своры, подпевает:
Барской своры кобель Скорый
Сера волка подорвал!
И прочее.
И запевало поздравляет барина с полем, а тот обязан положить — золотую гривну[288] на смычок Звонарю[289].
Сверх этой очень длинной и однообразной песни охотники, по желанию графа и прочих, пропели еще любимую всеми, превосходно выполняемую хором и одушевленную общим атуканьем борзятников, песню, в словах которой, однако ж, при всем старании, я не мог доискаться надлежащего склада; она поется протяжным голосом и почему-то называется «Заря».
Темна ночка на проходе,
День красный настает;
(Младой) ловчий встает,
В рога голос подает.
— Вы, охотнички, вставайте,
Лошадей, дружки, седлайте,
На смычки собак смыкайте:
Все готовыми ступайте.
Выезжайте во поля,
Выступайте в острова,
И по тем (темным) местечкам,
Где есть озимь и лужечки.
Там бывали русачки.
Ну ж, снимай с собак смычки!
Вдоль по острову ступайте,
Проровняйся, пропорскай.
Снова отпускается изрядная порция порсканья и гуденья в рога, после чего хор добавляет:
Хор:
Ты, Затейка, натеки,
Горкалушка, подхвати!
Вот и стая вся взорвала,
Горячо зверя погнала!
Ловчий:
А-у! А-у! А-у!
Доберись, миленькие!
Чуй, дружки, чуй!
У-лю-лю, у-лю-лю, у-лю-лю!
Слушай! Береги в поля!
Хор:
Ты, Нахалушка, нагнись,
Ты, Приметка, растянись,
Ты разбей его, Разбой!
Ты не выдай, Дорогой!
Все:
Ух! Ух! Ух! Дошел! Дошел!
О-го-го, о-го-го, о-го-го!
Запевало:
Барин, с полем честь имеем поздравить!
Тут, как водится, следует новая подачка на ошейник Дорогому.
Нас подчевали чаем.
В сенях и вокруг избы, на вольном воздухе, охмелевшие уже охотники ходили с чашками в руках или сидели группами, беспечно и весело рассуждая о суетах мирских вообще и охотничьих в особенности; между прочим, в одном кружку шла речь о вчерашних событиях. Тут, как водится, не обошлось без спора, доказательств и возражений: одни утверждали, что им пришлось иметь дело с нечистой силой, другие опровергали их и ловко над ними подтрунивали. Дистаночный был тоже в числе почетных гостей; он, по-видимому, был очень доволен обществом и оказываемым ему вниманием. Было также заметно, что между начальником степной стражи и нашим мудреным ловчим утвердились доверие и приязнь.
Вскоре для нас и в особенности для графа Атукаева, который, кстати сказать, был страстный охотник до людей, подобных Петрунчику, представился случай позабавиться новым и весьма замечательным явлением. Перед окнами у нас как-то внезапно появился отрепанный господин в сереньком гарусном[290] пальто, в зеленых суконных брюках, с множеством заплат, пристеганных кой-как белыми нитками, и в каких-то сандалиях, или, лучше сказать, в бабьих котах[291], надетых на босу ногу; под мышкой он держал большую пачку бумаг, свернутых трубочкой. Мусье этот отнесся к группе охотников, сидевших у нас под окном, и начал велеречиво допытываться у них, как ему свидеться с графом Атукаевым; те отвечали как-то неохотно и уклончиво, но когда вновь появившийся прорек: «Не менее того я желаю представиться, и вы обязаны (тут надо было видеть позу и повелевающий его вид) доложить его сиятельству, что путешествующий ученый и благородный человек желает…» и прочее, — наш Атукаев пришел в восторг; он засуетился страшно. Петрунчик, бывший с нами, тотчас получил от него приказание прикинуться графом и принять господина с достоинством. Хлюстиков приосанился, поместился на видном месте, и за господином был отправлен посланец.
— А, это Каракуля! — сказал дистаночный, взглянувши мельком в окно. — Этот…
— Смотри же, Петрунчик, не посрамись! — говорил Атукаев, не слушая Крутолобова.
Каракуля вошел тихо, но не робко, и с какими-то вывертами. Физиономия этого господина была такова, что, взглянувши на нее в первый раз, всякий начнет припоминать: где он видел такую птицу? Совершенно птичий облик! И нос, и рот, и борода у него как-то побежали книзу, согнулись и образовали что-то вроде клюва.
— Кого вам надо видеть? — спросил нетерпеливо граф, когда тот сновал глазами, стараясь угадать, к кому следовало отнестись.
— Я-с к его сиятельству…
— А, вам к графу! Вот граф.
Новоприбывший важно подступил к самому носу Петрунчика.
— Честь имею рекомендоваться… Учитель и даже сочинитель! — проговорил Каракуля, наклоняя левое плечо и вознося правую руку к свертку бумаг.
