Записки мелкотравчатого - [61]

— Я вас приглашаю, господа, любого, взяться устроить это дело так, как оно теперь есть, — сказал Атукаев, когда мы остались одни.

— Феопена сюда, Феопена! — крикнули мы, как кричат из партера при вызовах любимых актеров, и при появлении ловчего разразился страшный гром рукоплескания и восторженное «браво!».

— Ну, Феопен, удивил ты нас своей сметкой, — сказал граф, подходя к ловчему с серебряным кушаком[272] в руке. — Прими это от меня и носи на память о своем удальстве, а это тебе на табак за труд и усердие.

Атукаев подал Феопену кушак и пятьдесят рублей. По примеру графа, Алеев и мы все одарили Феопена щедро.

— Молодец, молодец! — вторили все. — Ты обделал это дело так, как никому бы из нас не пришло бы в голову!

— Да што… Ничево-с… — многое говорилось в этом роде с целью повыпытать у Феопена больше того, что было уже нам известно, но ответом было постоянное «ничево-с» или что-нибудь в роде этом.

— Однако ж мне жаль бедного дистаночного, — заметил под конец Алеев. — Ты с ним поступил беспощадно: можно было его помиловать. Это, брат, грешно!

— Помилуйте, сударь, как же мне с ним поступить-то?

— Ну, все-таки полегче. Я ведь знаю: ты с него сорвал-таки порядком! — добавил Алеев серьезным тоном.

— Это вам так кажется… А я тут, можно сказать, большие убытки понес! Они моли Бога, что на дурака попали… другой на моем месте их не так бы взогрел! А мне куда с ними возжаться? Народ речистый, ловкий… они таких, как я, десятками покупают и продают. А греха тут, воля ваша, нет! — Феопен призадумался, потом как будто отвечал на свой собственный вопрос: — Тут, знамо дело, кто кого надул, тот и прав.

— Однако ж ты мог кончить дело и без надувательства.

— Хм!… Какой бы я был человек такой? В те поры я себя должен перед народом на смех пустить: дескать, линию-то он подвел, а колена и не выкинул! Нет, вы наших русских коренных обычаев не изволите знать! Тут, выходит, кто кого поддел половчей, тому и почет, тот и человек есть!… Они-то сами на чем стоят? Что тут, выходит, народа округ их плакущего — страсть! Теперь забрали такую силу, — кто ни подвернись, привяжутся ни к чему, облупят, как липку, и суда не ищи. Ни пеший, ни конный не попадайся. Вот, авчера сцапали мужичка, ехал степью, журавля вез. Что ж? Дай не дай десять рублей: «Дичи, — говорят, — стрелять не велено»… Бился, бился, сердечный, на семи целковых порешил, и то еще сказал спасибо… Вот они каковы, грабители! Жалей их! Нет, вы изволите судить по-своему, а я мекаю так, что я убытку много понес! Затем грамоте мало обучен, сметки нет настоящей. Какие мы люди!

Против этих аргументов всякое возражение было напрасно. Учите хромого плясать. Уверьте русского человека, что «поддеть и надуть» не должен он считать своей гражданской доблестью… О, наши заветные, коренные, кровные глаголы, непереводимые, не применимые ни к чему заморскому, немецкому!… Широк ваш смысл!… Да немцу и не понять его: провалится!

— Когда ж мы начнем порскать? — спросил граф.

— А чего ж будем годить? Завтра, я мекаю так, что нам взять Синие кусты. Собаки скучат[273], попрашиваются. Выступим попоздней, сделаем кольцо короткое, затем сразу как бы не осадить, — рассошатся, жирны, залежались.

— А не свалить ли нам обе стаи? — добавил Алеев.

— И то не худо. Место разлетистое, кочкарник, гоньба полазистая[274]. Выжлятам же теперь только что работу давай: в две стаи гаркнем на радостях так, что ковыль задрожит!

И Феопен Иванович как будто забыл о том, что он понес «большие убытки»: он изволил улыбнуться и пожелал нам «счастливо оставаться!».

Остаток дня и большая часть ночи прошли в шумных толках, и заманчивых предположениях насчет будущей потехи.

Все вокруг нас задвигалось и засуетилось. Охотники тоже глянули веселее. К вечеру они сами собой составили хор. Давно уже не слышанные нами песни и пляска длились у них до полуночи.

Чтоб судить об увлечениях псового охотника, надобно видеть его во время его сборов на «Патрикевну».

VIII

Два слова о том, что дороже для псового охотника. — Степь. — Сурчины. — Вид острова. — Расстановка. — Свальная стая. — Новый род смерти, изобретенный Фунтиком. — Первое поле.

Прежде нежели поставим ногу в стремя и отправимся в то место, к которому мы доискивались доступа с таким трудом и тревогой, я считаю обязанностью хоть слегка объяснить для незнающих причину, почему псовый, наторевший в своем деле охотник травлю лисиц предпочитает всякой другой потехе. Спросите у любого, только опытного и втравленного борзятника или, лучше, предложите ему право выбора и спросите потом, кого он желает травить: волка или лисицу? «Лисицу, подавай лисицу!» — крикнет он исступленно и поскачет невесть куда, обречет себя на труд, едва выносимый, на разнородные лишения для того только, чтоб добыть и затравить Патрикевну[275]!

За что ж такое сильное предпочтение этой всемирной кумушке, у которой нет даже настоящего бега, потому что самая тупая из борзых собак на чистоте не даст ей хода, а собака резвая не отпустит лису дальше того расстояния, на каком «зазрела».

Ум, хитрость, находчивость, изворотливость, сметливость и необыкновенное уменье в минуту неизбежной гибели пользоваться самыми ничтожными средствами и случаями и с помощью их, в глазах своего грозного преследователя, извернуться, обмануть, проскользнуть, как ртуть, между пальцами, и исчезнуть, как дым от ветра, — вот качества этого проворного и увертливого зверька, которым так дорожит псовый охотник. Зато с каким одушевлением и энергией будет он рассказывать, пожалуй, ночь напролет о тех редких случаях и проделках, какие выделывала с ним Патрикевна: все моменты гоньбы и травли, все эволюции и увертки хитрого зверька будут передаваемы им с таким одушевлением и увлечением, что вам многое покажется вымыслом и едва ли вероятным делом.