Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш - [28]

Хватило бы одной демонстрации силы, и, возможно, на меня стали бы смотреть с некоторым уважением.

Но я этого не сделал. Мною руководило не чувство справедливости. И не жалость.

Скорее всего, я не желал играть навязываемую мне роль. Я предпочел притвориться, что ничего не слышу. Я надеялся, что им надоест. Но эти девицы – сущие дети, которые никогда не довольствуются одной шуткой.

О пресловутом Жюле сочинили песенку, которую проститутки принимались петь или кричать во все горло, стоило мне появиться. Другие, когда я проверял их документы, пробовали канючить:

– Не будь скотиной, Жюль! Ты такая лапушка!

Бедная Луиза! В тот период она больше всего боялась не того, что я поддамся пагубному желанию, а того, что могу принести домой какую-нибудь дурную болезнь. Я подцепил блох. Когда я возвращался в нашу квартирку, мадам Мегрэ заставляла меня раздеваться и принимать ванну, а сама в это время чистила мою одежду на лестничной площадке или перед открытым окном.

– Наверное, ты прикасался к ним сегодня. Почисти как следует ногти!

Разве не утверждали знающие люди, что можно подхватить сифилис, отхлебнув из чужого стакана?

Все это было весьма неприятно, но я узнал то, что должен был узнать. Разве я не сам выбрал профессию?

Я бы ни за что на свете не стал просить, чтобы мне подыскали другое занятие. Но мое начальство само приняло необходимые меры: предполагаю, это было сделано скорее из целесообразности, нежели из уважения к моей персоне.

Меня перевели на вокзалы. Если быть более точным, прикрепили к некоему темному и зловещему зданию, которое зовется Северным вокзалом.

Как и в больших магазинах, здесь можно было укрыться от дождя. Но не от холода или ветра, потому что, без сомнения, в мире нет другого такого помещения, в котором гуляло бы столько сквозняков, сколько в зале ожидания Северного вокзала. В течение долгих месяцев я страдал жесточайшим насморком, составив конкуренцию старине Лагрюму.

Только не думайте, что я жалуюсь и из чувства мести выношу сор из избы.

Я был совершенно счастлив. Я был счастлив и когда мерил шагами улицы, и когда следил за так называемыми клептоманами в больших магазинах.

У меня складывалось впечатление, что каждый раз я совершаю крошечный шажок вперед, осваиваю ремесло, сложность которого открывалась мне постепенно.

Например, когда я вижу Восточный вокзал, то не могу удержаться от мрачных мыслей, ведь он напоминает мне о мобилизации. А вот Лионский вокзал, как и вокзал Монпарнас, заставляет меня думать об отпуске.

Северный вокзал, самый холодный и самый загруженный, воскрешает в моей памяти картины тяжелой и упорной борьбы за хлеб насущный. Возможно, потому что именно отсюда уходят поезда к районам, где расположены шахты и заводы?

Утром, вместе с первыми ночными поездами, прибывшими из Бельгии и Германии, обычно появляются несколько контрабандистов и спекулянтов с лицами столь же невыразительными, каким кажется дневной свет, увиденный сквозь толстое стекло.

И это не всегда мелкие жулики. Попадаются профессионалы, наладившие международные контрабандные перевозки, у них есть свои агенты, свои подставные лица, свои подручные; эти люди играют по-крупному и готовы защищаться до последнего.

Как только схлынула первая волна приезжих, наступает очередь пригородных поездов, но они прибывают не из радующих взор деревушек Запада или Юга, а из темных, нездоровых поселений.

В противоположном направлении, а именно к Бельгии, к самой близкой границе, стремятся все те, кто намерен бежать из Парижа по самым разным причинам.

В тусклой, серой монотонности, пропахшей дымом и потом, сотни и сотни людей ждут, волнуются, бегают от касс к камерам хранения, изучают расписание, сообщающее о прибытии и отправлении поездов, что-то жуют, пьют среди скопища детей, собак и чемоданов. Зачастую эти люди почти не спали ночью, боясь опоздать или просто опасаясь наступающего дня, который они проведут уже в ином месте. И каждый день я часами наблюдал за ними, выискивая среди множества лиц наиболее замкнутые, с внимательными глазами; глазами мужчин или женщин, у которых остался последний шанс.

Поезд уже стоит у перрона, через несколько минут он отправится в путь. Осталось преодолеть всего сто метров, а затем протянуть проводнику билет, зажатый в руке. На огромном желтоватом диске часов стрелки двигаются рывками.

Пан или пропал! Свобода либо тюрьма. Или даже хуже.

В моем бумажнике лежит фотография или письменное описание примет, порой одного только уха.

Случается так, что мы замечаем друг друга одновременно, наши взгляды сталкиваются. Почти всегда тот, кого я разыскиваю, понимает все в первую же секунду.

Дальше все зависит от характера человека, от степени риска, которому он подвергается, от его выдержки, от любой самой незначительной детали – закрытой или открытой двери, случайно оказавшегося между нами чемодана.

Некоторые пытаются бежать, и тогда они бегут сломя голову сквозь толпу, которая протестует или расступается, по стоящим вагонам, по путям и по рельсам.

Однажды в течение трех месяцев я столкнулся с двумя мужчинами – один из них был еще совсем молодым человеком, – чье поведение оказалось совершенно идентичным.