Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш - [14]

Тогда я почти ничего не знал о первой трагедии, разыгравшейся в жизни врача. Жена доктора Гаделля забеременела, наверное, в шестой или седьмой раз. В моем понимании она была уже старухой, хотя в то время ей должно было быть около сорока лет.

Что случилось в тот день? Кажется, Гаделль вернулся домой более пьяным, чем обычно, и, дожидаясь родов, продолжал пить прямо у изголовья кровати жены.

Ожидание затянулось. Детей отвели к соседям. К утру роды еще не начались, и невестка, проведшая ночь в доме, отлучилась, чтобы взглянуть, как обстоят дела в ее семье.

Кажется, кто-то слышал вопли, грохот, беготню в доме доктора. Когда люди зашли в комнату, Гаделль плакал в углу. Его жена умерла. Ребенок тоже.

И много позже я не раз слышал, как деревенские кумушки шептали друг другу на ухо, иногда возмущенно, иногда потрясенно:

– Настоящая бойня!..

В течение долгих месяцев случай, происшедший с Гаделлем, был у всех на устах; как и следовало ожидать, местное общество разделились на два лагеря.

Одни – и таких оказалось большинство – предпочитали отправляться в город, чтобы проконсультироваться с врачом, хотя дорога предстояла неблизкая; другие – безразличные или доверчивые – продолжали обращаться к бородатому доктору.

Мой отец никогда не откровенничал со мной на эту тему. Поэтому я до сих пор теряюсь в догадках.

Одно я знаю точно: Гаделль не перестал бывать у нас. Он, как и прежде, между визитами к больным заходил к нам домой и привычным жестом тянулся к упомянутому графинчику с золотым ободком.

Впрочем, пил он меньше. Утверждали, что больше никто не видел врача пьяным. Однажды ночью его вызвали принять роды на отдаленную ферму, и Гаделль с честью выдержал испытание. Возвращаясь домой, доктор завернул к нам, и я помню, каким мертвенно-бледным он был; я снова вижу отца, пожимающего руку Гаделлю с несвойственной ему горячностью, как будто бы он хотел подбодрить друга, сказать ему: «Вот видите, все не так уж безнадежно».

Потому что мой отец не мог оставлять людей без надежды. Я никогда не слышал, чтобы он выносил безапелляционное решение, даже когда паршивая овца всей нашей области, некий арендатор, горлопан и наглец, о нечестных делах которого отец был вынужден сообщить владельцу поместья, обвинил моего родителя уж и не знаю в каких грязных махинациях.

Мой отец не сомневался: если бы после смерти жены и ребенка рядом с доктором не оказалось человека, способного протянуть ему руку помощи, Гаделль бы пропал.

Отец протянул ему руку. Поэтому когда моя мать ходила беременной, некое чувство, труднообъяснимое, но для меня совершенно понятное, заставило родителя идти до конца.

Однако он принял меры предосторожности. Два раза на позднем сроке беременности маму возили в Мулен на консультацию со специалистом.

Подошло время родов. Конюх, вскочив верхом на лошадь, помчался за доктором прямо посреди ночи. Мне запретили покидать дом, и я остался запертым в своей комнате, не находя себе места от волнения: как и любой другой деревенский мальчишка, я очень рано узнал о подобных вещах.

Моя мать умерла в семь часов утра, когда вставало солнце. Несмотря на потрясение, первое, что я заметил, спустившись в столовую, был графинчик с золотым ободком, сиротливо стоявший на столе.

Так я остался единственным ребенком в семье. У нас в доме поселилась соседская девушка, чтобы заниматься хозяйством и заботиться обо мне. Доктор Гаделль больше никогда не бывал у нас, а мой отец ни разу и словом не обмолвился о случившемся.

Вслед за этой трагедией потянулись серые, монотонные дни, которые я вспоминаю с трудом. Я ходил в деревенскую школу. Мой отец все больше и больше замыкался в себе. Ему исполнилось тридцать два года, и только теперь я осознал, как молод он был тогда.

Я не протестовал, когда в двенадцать лет меня отправили в лицей Мулена, где я стал интерном[2], ведь никто не смог бы возить меня в город каждый день.

Я провел в лицее несколько месяцев. Там я был несчастен, чувствуя себя инородным предметом в этом новом мире, который казался мне враждебным. Но я ничего не говорил об этом отцу, который каждый субботний вечер забирал меня домой. Я никогда не жаловался.

Должно быть, он все понял сам, потому что совершенно неожиданно на пасхальные каникулы к нам приехала сестра отца, муж которой открыл булочную в Нанте. Я догадался, что речь шла о плане, все подробности которого были обговорены в письмах.

К тому времени моя румяная тетя начинала понемногу расплываться. У нее не было детей, и это ее безмерно огорчало.

В течение нескольких дней она смущенно вертелась вокруг меня, как будто бы надеясь приручить.

Тетка много рассказывала о Нанте, о своем доме, расположенном прямо у порта, об удивительном аромате теплого хлеба, о муже, который проводил всю ночь в пекарне, а затем весь день отсыпался.

Она старалась выглядеть веселой. Но я сразу обо всем догадался. И смирился. Однако я не люблю слово «смирился», поэтому, если быть более точным, я согласился.

Воскресным утром, после мессы, во время прогулки по окрестностям у нас состоялся долгий разговор с отцом. Впервые он беседовал со мной как с мужчиной. Он говорил о моем будущем, о том, что в деревне невозможно получить образование, а также о том, что если я вернусь в интернат в Мулене, то буду лишен семейного тепла.