Записки майора Томпсона - [62]

А потом! Если бы даже я купил «Альбатроса», голову даю на отсечение, что через неделю мои дети подружились бы с владельцами еще более современной модели.

Я пытался сопротивляться:

— Вы ненасытны! Не умеете довольствоваться тем, что у вас есть! В мое время…

Я едва осмелился написать эти три слова. Мне так и слышится, как они насмешливо обрывают меня: «Ну что ты затвердил, пап, в мое время… в мое время!..» И тем не менее это так: в мое время дети были куда рассудительнее, родители имели больший авторитет, жизнь была легче, люди вежливее, ткани добротнее, франк стабильней, обстановка в стране более здоровой… Все это, конечно, так, но только то же самое говорил мне мой отец, и это же, верно, скажет мой сын своим детям. В нашей процветающей стране только и повторяют, что в прежние времена жизнь была лучше.

— Вашим друзьям просто повезло, у них богатые отцы, — с горечью сказал я.

Но эта прописная истина, пусть и не слишком мудрая, не всегда убедительно звучит для моего сына. Очень часто он возражает:

— Совсем нет, пап! У Ксавье есть машина, хотя у его отца ни гроша за душой. Просто они умеют жить!

Видимо, в наше время появилась целая категория людей, которые, едва зарабатывая себе на хлеб, находят средства покупать своим детям мотороллеры, магнитофоны и возить их в мягких вагонах.

Эти излишества падают к ним с неба, хотя у них часто не бывает самого необходимого. И это никого не удивляет, кроме таких людей, как я, которые с самого детства привыкли жить по букве закона и долго раздумывают, прежде чем решиться на самую ничтожную трату. Эти мещанские пережитки достались мне, конечно, по наследству от моей матери, которая, собираясь купить какую-нибудь вещь, всегда говорила: «Семь раз отмерь — один отрежь» и в конце концов не покупала ее. Она так и умерла, «отмеривая».

Времена, что ли, стали другими? Или люди пошли не те? По-моему, все изменилось. Например, мне часто приходится видеть во время летнего отпуска множество молодых людей, проводящих свой отдых на яхтах или в имениях, которые отнюдь не являются их собственностью. Просто они молоды, красивы, из довольно хороших семей. Остальное прикладывается само собой: их приглашают, постоянно приглашают. Как-то, рассматривая в бинокль белую яхту, стоящую на якоре в заливе, я обратил внимание на одного из этих белокурых эфебов, беспечно растянувшегося на голубом матраце. Он покидал свое ложе только для того, чтобы выпить виски или угостить им гостей, которые время от времени появлялись на борту. Глядя, как бесцеремонно ведет себя этот юный принц, как непринужденно он чувствует себя в своей черной шелковой рубашке и голубых полотняных брюках, как по-хозяйски разгуливает по палубе и беззастенчиво опустошает погребок, можно было поклясться, что это владелец яхты или по крайней мере его наследник.

— Что ты, папа, — разъяснил мне сын. — Это Алек Девит… Друг Фавр-Либеров… Он проводит каникулы на борту.

Я восхищаюсь хладнокровием и бесцеремонностью этих молодых людей («Мне, понимаете, все равно, здесь или там…»), которые, не истратив ни гроша, на чужих яхтах бороздят моря, полные уверенности, что они только оказывают им честь своим присутствием. На их месте я бы, вероятно, чувствовал себя несколько более скованно. Они — ничуть: невольно начинаешь думать, что и впрямь есть на свете люди, которые чувствуют себя at home[183] только в гостях. Должно быть, эти бродячие комедианты наших дней, эти менестрели современных дворов, заклинатели скучающих набобов вносят в жизнь своих хозяев-миллионеров привкус богемы и блеск остроумия, которых тем не хватает. Начинающие писатели, лжехудожники, горе-декораторы, сюрреалисты всех мастей, чемпионы surfing[184] и хула-хупа — вот истинные короли летнего сезона. Только они и могут беззаботно чувствовать себя на палубе, осушая бутылки «old scotch»[185] и увиваясь вокруг корабельных наяд, в то время как хозяевам приходится сражаться с экипажем и лезть из кожи вон, чтобы выяснить, удастся ли заправиться мазутом в Пальма.

* * *

«Похожи ли на вас ваши дети?..»

На данном этапе мои дети больше всего хотят походить на Фавр-Либеров. Я напрасно им твержу, что мы и Фавр-Либеры — люди разного круга (они живут в «Карлтоне», мы в «Приморской гостинице»), что дружба с ними развивает у моих детей вкус к роскоши и комфорту, которых я никак не смогу им дать; все впустую. Я только и слышу: «Патрис Фавр-Либер сказала мне…», «Фавр-Либеры считают…»

Пора бы уж мне примириться с этим: для моих детей гораздо больше значит, что скажет любой посторонний человек, чем их родители. Правда и то, что только посторонние люди, видимо, и могут оценить их по заслугам. Едва успеешь пожаловаться на их недобросовестность, лень, развязность, как первый же встречный восклицает:

— У вас премилые дети! И такие воспитанные!

Если посторонний человек еще и знаменит, они в его власти.

Совсем недавно (а такое у нас случается каждые три-четыре месяца) я обнаружил, что комната моей дочери дала приют еще одному незнакомцу. Я говорю «незнакомцу» потому, что он проник в ее покои, не будучи представлен мне. Впрочем, как и ей самой. Но зато он знаменит так, как никогда не будет знаменит ее отец. В данном случае речь идет о сыне какого-то восточного властелина, которого моя дочка, как и все, называет просто по имени: Вадюз. «До чего ж он хорош, правда, пап?» Он пополнил собой коллекцию цветных фотографий, украшающих стены ее комнаты, составленную из знаменитостей, в которых за последние два года, следуя капризам моды, влюблялась моя дочь. Это полубоги, по сравнению с которыми я — ничто. Тут и американский киноактер, и чемпион Австрии по лыжам, и член английской королевской семьи, и знаменитый французский портной, и т. д. Теперь к ним присоединился Вадюз.