Записки майора Томпсона - [32]

— Вы хотите сказать, my dear Tiourlott (мой дорогой Тьюрлот), что они следуют за ними на велосипедах?

Тюрло взглянул на меня с улыбкой, словно я собирался jocker. Да, «спортсмены», о которых он говорил, действительно ежедневно соревновались, но соревновались в покупке последних специальных выпусков газет или в попытках занять лучшие места на последнем этапе гонок.

Я обнаружил, таким образом, еще одну новую и существенную особенность, отличающую наши страны: англичане называют себя спортсменами лишь в том случае, если они сами занимаются спортом. Французы же называют себя спортсменами, если они просто смотрят на тех, кто занимается спортом. А потому, хотя это может огорчить моих соотечественников, во Франции куда больше спортсменов, чем в Англии. Впрочем, я не осмелился бы утверждать, что французов нельзя назвать спортсменами, когда они выступают в роли простых зрителей.

* * *

Головной отряд сбавляет темп. Головной отряд старается наверстать упущенное. Головной отряд распадается. Головной отряд перегруппировывается. Головной отряд стремительно несется вперед. Считается, что около пятнадцати миллионов французов мысленно разделяют судьбу головного отряда и на какое-то мгновение им начинает казаться, будто у них самих не ноги (да и о каких ногах может идти речь), а «золотые рычаги» Гарральди, «бога горных вершин», и стальные икры Бике, этого «мужественного маленького француза», которого вечно подстерегает злой рок, но который в критическую минуту, конечно, сумеет превзойти самого себя.

На стадионах, на соревнованиях по боксу и теннису французы жестикулируют, кричат, вскакивают с места, делают массу ненужных движений, одним словом ведут себя так, как не могут вести себя нормальные англичане.

В Лондоне состязания развертываются на ринге. В Париже самые жаркие бои разгораются в зале. У нас во время соревнований слышно, как муха пролетит. Во Франции вы не услышали бы и самолета. В Англии, где джентльмены в смокингах степенно обсуждают умелое уклонение от удара, судье внимают, как самому господу богу. Во Франции, где ценится лишь нападение, решения судьи оспариваются, да какое там оспариваются: судью освистывают, его честят на чем свет стоит, судья — это враг.

И наконец, и это самое главное, в то время как французы осыпают побежденного насмешками, англичане стараются его подбодрить.

* * *

Это уважение к слабым, это почти инстинктивное стремление дать им хотя бы один шанс в неравном бою — неписаный закон Соединенного Королевства, которому также беспрекословно подчиняются рыбаки и охотники. Чтобы навсегда опорочить англичанина, достаточно сказать про него: «He's shooting a sitting bird», что дословно означает: «Он стреляет в сидящую птицу». Мне страшно подумать, что во Франции закон, разрешающий стрелять лишь в летящих пернатых, как мне говорили, не всегда соблюдается, но of course[135], этим разговорам я не верю[136].

Тем же стремлением не искать легких путей руководствуется англичанин и на рыбной ловле. На берегах Тесты, одной из самых благородных рек Гемпшира, было бы преступлением удить рыбу после захода солнца: в ту самую минуту, когда гаснут последние лучи и форель, поднимаясь на поверхность воды, становится более «доступной», джентльмен, который провел целый день под палящим солнцем, подстерегая добычу, собирает свои удочки и возвращается в Лондон. Стоит ли говорить, что ловить рыбу на червей — страшнейшее преступление и что на этих так называемых спортсменов, которые пользуются живой насадкой, смотрят косо[137].

Я не сомневаюсь, что французские спортсмены руководствуются тем же стремлением к справедливости. Но как не похожи они на английских! Если англичанину удается поймать заветного лосося, он делает из него чучело. Француз же съедает его (предварительно сфотографировавшись со своей добычей). Если англичанину попадается слишком мелкая форель, он, не раздумывая, отпускает ее в реку. Француз же, скорее всего, сочтет своим долгом ее съесть. Француз все съедает. И отнюдь не потому, что он голоден. Но даже если не говорить о страхе, который совершенно не знаком англичанину и который вечно мучит француза, страхе показаться смешным, вернувшись ни с чем, любое развлечение кажется ему бессмысленным, если из него нельзя извлечь пользу.

Нам не понятен подобный утилитаризм. Действительно, для французов невыносима мысль, что они могут взяться за какое-то дело, которое не приносит пользы. (Как-то я позволил себе заметить, что им легче произвести на свет не двоих, а троих детей не от рассеянности, а ради пособия многодетным семьям.) Отец заставляет сына учить английский не потому, что язык этот красив (впрочем, красота его, на взгляд французов, весьма относительна), а потому, что он может в будущем ему пригодиться. В семье Тюрло из принципа одного из сыновей учат немецкому, он сможет стать переводчиком во время войны.

В отличие от французов англичане обожают делать вещи, которые не приносят им непосредственной пользы. И лишь в любовных делах бесполезные поступки, как, например, ухаживание[138], не говоря уже о самой любви, внушают им отвращение. Но если речь заходит о серьёзных вещах, будь то рыбная ловля или охота, самый скромный англичанин готов разориться, пойти на множество неоправданных расходов из любви к спорту.