Записки лжесвидетеля - [55]

Надо признать, что красные, не вдаваясь в психологические изыски, расценили его усердие излишне лестно для себя – как знак относительной верности царского офицера новой власти. Немногие добравшиеся по льду залива до Финляндии «революционные матросы» припомнили, видно, фамилии офицеров, командовавших бившей по ним береговой артиллерией, потому что горячие головы из числа белой эмиграции приговорили – по слухам – Владимира Вогака заочно к расстрелу. Кажущаяся неряшливость фразы в данном случае нарочита: то ли «приговорили на основании слухов», то ли сам факт приговора – не более чем сплетня. В конце концов, я и сам этого не знаю, так пусть каждый понимает как хочет. При советской власти люди должны были привыкать жить не объективной истиной, но субъективной «Правдой» – простите за циничный каламбур. Действительно, слух этот мог быть и провокацией ЧК, но кто же стал бы его проверять, рискуя получить пулю в лоб и по ту, и по эту сторону границы… Может, никто его ни к чему и не приговаривал, но такая возможность отбила у него охоту уйти при случае на Запад или к белым.

Так и стал потомок мадьярских крестоносцев советским военмором, дослужившись до каперанга. Женат он был на Софье Борисовне Толстой, представительнице другого беспокойного рода, правнучке Федора Толстого, вице-президента Академии художеств середины XIX века. Бабушка училась в Англии, прослушала университетский курс в Лондоне, но женщинам тогда дипломов там не давали, поэтому документом о высшем образовании ей служила справка-свидетельство, подписанная известным военным хирургом Поленовым, другом семьи. В Первую мировую молодая графиня ушла на фронт сестрой милосердия и за исключительную отвагу при спасении раненых на позициях была награждена Георгиевским крестом – случай редкий. Может быть, военную жизнь ей облегчала недюжинная, как у большинства настоящих Толстых, физическая сила: в юности эта «белоручка» гнула подковы. В семейном архиве где-то была фотография, запечатлевшая бабушку во время национальной шотландской забавы: на вершине каменистого обрыва над океаном лежит смазанная жиром медвежья полость, на ней сидят несколько человек, первой – молодая графиня. Надо проехаться вниз, сколько не страшно, а в последний момент сидящий (в данном случае – сидящая) впереди разворачивает шкуру «против шерсти», чтобы она остановилась и никто не свалился в воду.

В тридцатые годы семья жила с двумя дочерьми в Кронштадте, бабушка преподавала языки капитанам и адмиралам, а дед, когда бывал на берегу, самолично тачал себе сапоги с ботфортами, шил экстравагантные костюмы, варил компоты с горьким перцем, курил кальян и норовил в городской квартире спать в морском гамаке. Впрочем, это не помешало ему родить двух дочерей, быть известным ловеласом и в конце тридцатых развестись с бабушкой, что позднее, как оказалось, ее спасло. Пожалуй, это почти все, что я знаю о его жизни. Немногое остальное относится уже к смерти.

– Так что же здесь – о тебе?

– А разве нет? Вот интересно! Но ведь все, о ком рассказываю, и есть я. Как нет народа, пока им не сложены сказания о прошлом, так нет и человека без памяти предков. Даже кочевая орда заучивает наизусть свои поколения. А иваны, родства не помнящие, всегда считались просто сбродом. Разве не так?

– Ну, и что? Мы ведь такой народ. Какие у нас предки? Татары да мордва – в общем, сброд и есть. Это только белогвардейцы всякие родством считались. «Страшно далеки они были от народа», батенька. Знать своих дедов-прадедов и всякие тити-мити, может быть, действительно хорошо бы, но ты ведь от этого лучше не становишься, кем бы у тебя они ни были…

– Конечно.

– И гордиться тебе ими нечего. Вообще стыдно прятаться за прабабушкины юбки. Ты сам должен отвечать перед людьми.

– Бесспорно. Я и отвечу. Только за что же такое предстоит мне столь сурово отвечать? И почему ты решил, что судьей мне можешь быть именно ты?

– За что – ты сам должен знать!

– Вот это верно, но…

– А я… Да хотя бы потому, что у меня тоже был дед…

– Это довольно естественно. Так обычно и бывает. Только отчего ты так волнуешься?

– Не ерничай! По крайней мере, мой дед был действительно честным человеком!

– Не то что мой, ты хочешь сказать…

– Этого я не говорил. Очень плохая привычка – передергивать. Вот так, наверно, и все в твоих россказнях. Плохо это все пахнет…

Когда Леха входит в роль морального оракула «центровых» московских диссидентов, он начинает умно улыбаться и говорить нараспев, явно любуясь – нет-нет, не собой, но дивной красой сонма небожителей, к мудрой жизни которых он был милостиво приближен, как скромный служка. Должен признать, что в этом отношении скромность его была неподдельной и какой-то самоуничижительно-религиозной, что ли. Или – сектантской? Это уж кому как больше нравится. Как-то раз он совершенно взахлеб и в каком-то сомнамбулическом полузабытьи рассказывал мне в камере ШИЗО – штрафного изолятора, что дважды был на кухне у самого академика Сахарова! И пил там чай!! А однажды из комнат вышел сам академик и что-то ему сказал!!! Что-то вроде «Верным путем идете, господа!» И вернулся обратно в комнаты. Кажется, он помнил даже, сколько ложек сахарного песку положил себе тогда в чайную чашку. Теперь ему предстояло этот свет несказанный нести в мир. Но в нашем лагере почему-то собрались не настоящие политзэки, способные оценить тончайшие флюиды божественной мудрости и непогрешимой моральной чистоты, источавшиеся чрез его посредство с помянутой кухни, но дикие варвары, мало кто из которых способен был понять высшие ценности, к каковым по милости судьбы он, недостойный Алексей Смирнов, оказался прикосновен. Ну, что ж! Следует запастись терпением и – разъяснять, разъяснять, разъяснять всем этим реакционерам и мракобесам свет московского либерализма и истиной демократии. Надежды мало, но что-нибудь, может быть, да поймут… Бедный академик Сахаров! Вот уж воистину лучше умный враг, чем…