Записки лжесвидетеля - [53]

Владимир Андреевич, отец моей матери, когда началась мировая война, был молодым офицером, морским артиллеристом. Офицерство вообще мало интересовалось политикой, тем более – флотское, месяцами ходившее в морях вдали от политических бурь и вернее разбиравшееся в бурях природных. В военное время особенно оно сплошь было подвержено очень неинтеллигентному, можно сказать – солдафонскому, предрассудку, будто дело людей в форме – защищать Отечество. Впрочем, об этом довольно сказано другими. Когда Император отрекся от престола, у моряков окончательно пропала твердая почва под ногами. Ведь в царской армии присяга была отнюдь не пустой формальностью – ее освящала Церковь. И вот надежнейшей религиозной закрепы не стало. Оставалась, конечно, верность родине, но психология военного человека иерархична, и эта верность обязательно должна в ком-то олицетворяться. Оно бы и перенести это чувство с Царя на главу государства, пусть даже на временного, но… лично-то ему не присягали, а в правительстве даже по военным вопросам явно началась какая-то чехарда. Что ж! Мировая война – не шутка. Надо, видно, плюнуть на все и без особых мудрствований выполнять приказы того, кто сегодня его возглавляет, будь то хоть эмир Бухарский или хан Нахичеваньский, а наше дело – защищать Петроград от германцев. Примерно так рассуждало, видимо, большинство моряков, когда на кораблях узнали, что власть в столице от кадетов и умеренных социалистов перешла к левым социал-демократам и эсерам во главе с каким-то то ли Ульяновым, то ли Троцким, прозываемым еще и Лениным. Поэтому приказ о переходе флота из-под Гельсингфорса к Петрограду слишком никого сперва не удивил – новая власть спешит укрепиться, да и десанта вражьего побаивается, должно быть. Вполне естественно.

О наивности своей офицеры узнали очень скоро, но было уже поздно. Погром был не просто бессмысленный, а какой-то озверело улюлюкающий, угарный, потусторонний. В Кронштадте побросали из окон на штыки изблевавшейся матросни практически всех, кто знал чуть больше азбуки и таблицы умножения. О судьбах женщин, детей, священников лучше и не думать. Тем, кто в эти дни был в Петрограде или на кораблях, можно сказать, повезло. Их таскали в ЧК и довольно исправно расстреливали, но все же не всех, к тому же оставшиеся в живых далеко не сразу узнавали о зверствах, творившихся с их родственниками и друзьями. Вот тогда-то большинство уцелевших и пошло создавать новый флот. Ведь это единственное, что им оставалось. И, кстати, война-то еще продолжалась! Пусть ни Царя, ни власть, ни своих погибших близких, ни взбесившийся народ, но страну-то защищать было нужно! Это со стороны (во времени или в пространстве) легко говорить о самообмане, но ведь бывают ситуации, когда самообман – последняя защита психики от разрушения, тем более если в сплошном обманном дурмане жила в те годы почти вся страна.

– Чего же ты юлишь, – почти уже со злобой говорит Алексей, – признавайся уж честно, что твой дедушка предал своих. А то и в политике он, видите ли, не разбирался, и о резне не знал, и вообще вся страна была в сплошном самообмане. Лишь бы только не сказать прямо: дурак и трус.

– Хм. Эка ты суров! Положим, программ политических партий, не говоря о более правдивых документах, большинство офицеров действительно во время войны не читало. Как-то не до того было. Но о зверствах революционных матросиков и о повадках команды Дзержинского и Блюмкина с горячими руками и холодной головкой – или как там?

– С чистыми руками…

– Во-во. И с холодными глазами. В общем, какая-то типично чекистская мерзость. Так вот, об этом, конечно, если и не сразу, то узнали скоро. Но… Знаешь… Неужели ты думаешь, что я просто их защищаю, выгораживаю?

– А что же еще?

– Или – самооправдание? В чем?

– Да именно в этом. Тити-мити всякие. Тебе ведь жалко самого себя. Ты свои собственные трусливые компромиссы оправдать пытаешься…

– У меня не было ни одного трусливого компромисса. Компромиссы были. Но я мог бы ими скорее гордиться…

– Это все так говорят.

– Да нет. Все-таки не все. Но подожди, подожди…

– Да чего ждать? Мы, русские, – такой народ. Мы – та-ки-е, – для убедительности Леха переходит на речитатив, – все-о жде-ом… К себе надо быть требовательней, – он снова отчетлив, словно дробь барабана, – тогда и предков оправдывать не придется.

– Это что же – как Рахметову, на гвоздях спать?

– А хоть бы и так! Все лучше, чем…

– Так ведь в том-то, Леха, и дело! На рахметовских гвоздях тоталитаризм вырос. Если человек безжалостен сам к себе, откуда возьмется у него жалость к другим? Знаешь, у Марка Аврелия, «философа на троне», есть замечательные слова: «Я не заслуживаю того, чтобы огорчать самого себя, ибо никогда преднамеренно не огорчил кого-либо другого». Если я сплю по четыре часа, как Наполеон, да на гвоздях, как Рахметов, обхожусь без женщин, как Гитлер, – и ведь заметь же! не импотентом он был, нет! просто себя не жалел, горел на работе, – если я сам, на своей шкуре доказал, что может же человек ради великой цели заставить себя пожертвовать всем, что дорого остальным, то какого черта буду я жалеть этих хлюпиков? Пусть-ка они тоже попробуют – тогда и посмотрим! Тут-то и можно бросать их миллионами на «великие стройки» или на амбразуры! Это как раз такие самоотверженные рахметовы уверены, что «гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей»! А если можно делать из людей гвозди, так можно и винтики… Но ежели я покаянно признаю, что такой же, как весь род людской, и ничто человеческое мне не чуждо, то чего ж мне от других-то требовать? Пусть живут. Тогда – не судите, да не судимы будете. Тогда, снисходительный к себе, ибо слаб человек, я буду, может быть, немножко терпимее и к ним, к людям. Тогда…