Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - [172]

Все вышеотмеченные обстоятельства чисто дипломатического характера психологически, несмотря на бросавшееся в глаза тяжёлое военное и политическое положение России, заставляли союзников оптимистически смотреть на Восточный фронт. После того как ими была переварена нота о «целях войны» Терещенко, центр их внимания сосредоточился на Ставке, с которой они находились в самых тесных отношениях.

Упомяну между прочим, что с французской стороны в Ставке помощником французского военного агента был офицер французской армии Зиновий Пешков, приёмный сын М. Горького, потерявший в мировой войне руку, тот самый Зиновий Пешков, про которого тогда говорили, что он родной брат известного большевистского столпа — Свердлова, и который потом состоял неизменным помощником французского представителя при белых войсках де Мартеля (последним постом Мартеля и с ним Зиновия Пешкова было представительство Франции при генерале П.Н. Врангеле в Крыму в 1920 г.). Про своего приёмного сына М. Горький говорил: «Сделал мальчик карьеру на контрреволюции», так мне лично в 1920 г. рассказывал Зиновий Пешков.

Отношение к Терещенко союзных послов нисколько не уступало в сердечности их отношению к Милюкову и, несомненно, выигрывало в искренности, так как, не решаясь поднимать некоторые вопросы (о «целях войны» — константинопольский), Милюков фактически, как я отмечал выше, оказывал медвежью услугу Временному правительству. Не пытался также Терещенко и скрывать правду касательно положения на фронте. Отсюда, естественно, всё внимание союзников от теоретического вопроса, каким в условиях момента был вопрос о целях войны, перешло к самому злободневному — о восстановлении прежней боеспособности нашей армии. Тут мало было вести оживлённую переписку со Ставкой, мало было посылать делегации вроде приезда Альбера Тома, который совещался с Терещенко и всеми видными лицами правительства, мало было посылать и технических инструкторов в специальных областях военного дела (авиации, тяжёлой артиллерии и т.д.), мало, потому что болезнь армии была политической, то есть тесно связанной с положением страны.

Но даже если абстрагироваться от общеполитической обстановки, оставались наглевшая с каждым днём большевистская пропаганда и массовое дезертирство. Для этого под вежливым предлогом общедипломатической конференции союзников Терещенко пригласили в Париж. Вопрос об этом был поднят французами сразу же после июльских дней, и Временное правительство согласилось. Намечен был Терещенко как главный представитель Временного правительства. Его должны были окружать технические помощники, как всегда полагается, однако некоторые из них (представитель военного ведомства) должны были быть на совершенно особых началах.

Представителем военного ведомства прочили генерала Головина, который и был представлен Терещенко. В приёмной у министра, где я дожидался Терещенко, Петряев познакомил меня с ним и сказал, что генерал Головин поедет на Парижскую конференцию с Терещенко. Я знал, что хотя на конференции будет обсуждаться и общедипломатическое положение в связи с войной, но центральным пунктом станет положение русского фронта, при этом военно-технические вопросы вообще будут определять весь характер этой конференции, так же как предшествующая Парижская конференция 1916 г. носила исключительно экономический характер. Вместе с Терещенко во всяком случае должен был ехать Татищев, Петряев — не наверняка, Нератов должен был остаться управлять ведомством. Предполагалось также послать и меня как находившегося в курсе всех юридических вопросов, но так как я сказал, что не знаю, на кого я мог бы оставить в это время исполнение юрисконсультских обязанностей в министерстве, то решено было предварительно вызвать Мандельштама, а по его приезде я должен был присоединиться к Терещенко.

Однако время шло, а конференция откладывалась, несмотря на то что положение на фронте у нас не улучшалось. Терещенко сознательно оттягивал конференцию, потому что, как он откровенно говорил Петряеву, он не ожидал от неё больших перемен на фронте, а в интересах России не считал удобным начинать какие-либо переговоры общего характера, боясь, что союзники, воспользовавшись слабостью России, захотят пересмотра тех самых тайных соглашений, защитником коих волею судеб сделался теперь Терещенко. Сквозила у Терещенко и боязнь сделать faux pas, отчего в ведомстве его могли предостеречь. Приходилось действовать по пословице: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж», а между тем положение русского министра иностранных дел на Парижской конференции явилось бы крайне сложным, и нужно было иметь много самоуверенности или опытности. Ни того, ни другого у Терещенко не было, и для большого дипломатического плавания в открытом море он не чувствовал себя готовым.

Как бы то ни было, Терещенко после долгих колебаний, разрешившихся только после корниловских дней, положил не ехать на Парижскую конференцию до выборов в Учредительное собрание, авторитетом коего ему было бы легче оперировать, чем подорванным июльскими днями и корниловским выступлением, а также военными неудачами престижем Временного правительства. Конференция была отсрочена, а потом и вовсе не состоялась после большевистского переворота в октябре, так как Временное правительство перестало существовать. Трудно сказать, насколько она исправила бы положение в военном отношении, а следовательно, в целом, но во всяком случае шанс использован не был, и всецело в этом повинен Терещенко, так как он должен был быть главным представителем Временного правительства, а что он не хотел ехать на Парижскую конференцию до Учредительного собрания, об этом все окружавшие Терещенко были прекрасно осведомлены.