Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - [171]

Несмотря на геройскую личность Корнилова и его военные достоинства, все эти аттестации и, главное, неизвестность планов окружения Корнилова, который символизировал в наших глазах военную диктатуру, конечно, ослабляли впечатление от возможного успеха его выступления. Вера и симпатия, окружавшие выступление Корнилова в нашем ведомстве, покоились больше на безнадёжности внутреннего положения Временного правительства в его настоящем виде, чем на твёрдой уверенности, что сам Корнилов в состоянии принять на себя и военную и гражданскую власть. Напротив, считалось, что в случае успеха Корнилова он по-прежнему останется только верховным главнокомандующим, а правительство будет в других руках, но в чьих — не знали. Всё это спутало представление о военной диктатуре. Русский бонапартизм в лице Корнилова в этот момент явно не созрел, и мы считали Корнилова в конце концов переходной, а не центральной фигурой момента.

Оптимизм союзников

В связи с корниловскими днями нельзя не остановиться на самом главном вопросе времени, а именно на отношениях России и союзников в министерство Терещенко и до корниловских дней. Надо сказать, что при всей легковесности Терещенко, а может быть, именно в силу её, союзники, увидя искренность в его стремлении продолжать войну на прежних основаниях и даже с большей энергией, чем до этого (наступление 18 июня, которое приписывалось не только Керенскому, но и Терещенко), и расшифровать по-своему знаменитую формулу «без аннексий и контрибуций, на основании самоопределения народов», установили с Терещенко самые дружественные отношения. Сделав вид, что они приняли «новую» русскую программу, союзники на самом деле заставили Временное правительство принять свою старую.

Цели войны получили новую форму — идеологически противоречивую, но словесно более идеальную. В то же самое время союзники отлично понимали, что центр тяжести не в словах и не в тайных соглашениях о целях войны (которые оказались бы просто клочками бумаги в случае победы Германии и её союзников), а в военных действиях. Была надежда только в том отношении, что февральская Россия могла не продержаться до победы союзников, но что касается намерений Временного правительства, то милюковский уход не только не создал трещины, которая должна была всё расти и расти между ними и союзниками, а, наоборот, оздоровил дипломатическую атмосферу, так как, поставив союзников лицом к лицу с Керенским и Терещенко, то есть прежним «левым» крылом Временного правительства первого состава, дал им уверенность, что Февральская революция, представленная в правительстве, целиком на их стороне.

Об опасности свержения Временного правительства справа (только так можно расценивать корниловское выступление, вопреки всем его воззваниям) союзники не думали, так как они, несомненно, знали, что и справа, во всяком случае в окружении Корнилова, у них друзья. Опасность слева они, так же как и Временное правительство, недооценивали. Кроме того, оптимизм союзников в отношении внутреннего положения России усиливался благодаря ряду чисто дипломатических причин, увеличивавших шансы на окончательную победу, — это, прежде всего, выступление Америки, происшедшее, как я указывал, в самой непосредственной связи с Февральской революцией. Указанный фактор был такой грандиозной важности, что невольно заставлял союзников из-за одного этого испытывать признательность к революционной перемене в России.

Но это было не всё — Февральская революция (а в нашем ведомстве об этом имелись точные сведения) при всём том хаосе, который она внесла в Россию, отразилась могущественным образом на внутреннем настроении наших главных врагов — более чем половины славянской Австро-Венгрии и Германии. В первой правительство вынуждено было для борьбы с революционным движением не только передать всю полноту военного командования в германские руки, но и выставить программу превращения Австрии в федерацию, где немецкий и мадьярский элемент в конце концов был бы совершенно поглощён славянскими народами. А в Германии пацифистское движение перестало быть только дипломатической маской, как до тех пор, а, по сведениям нашего министерства, становилось парламентской, если не правительственной силой. Резолюция рейхстага о «мире на основаниях длительного примирения народов», принятая летом 1917 г., по нашим сведениям, означала серьёзную внутреннюю оппозицию в Германии, в особенности в германских католических кругах, так как и папа занял также пацифистскую позицию в ноте, приглашавшей прекратить войну.

К сожалению, разложение на фронте в России и успехи немцев (из них первейший — взятие Риги) позволили германскому правительству возложить все надежды на большевиков и поставить дерзкую, но, увы, осуществившуюся задачу вынудить Россию выйти из войны не путём соблазнов правительства, как это практиковалось до сих пор, а путём его свержения и замены таким, которое могло бы решиться на сепаратный мир.

Это была новая тактика германского правительства. Она давала ему возможность игнорировать, как и в бисмарковские времена, парламентскую оппозицию, которая, по нашим сведениям, была бы не прочь сговориться с Временным правительством на умеренных началах. Если бы Временное правительство захотело последовать примеру германского вмешательства в русские дела и поддержать парламентскую оппозицию так, как германское правительство поддерживало большевиков, то финал войны мог бы быть иным. Но Временное правительство было бессильно справиться с большевиками внутри страны, планировать же революцию в Германии было задачей слишком исполинской для такого министра иностранных дел, как Терещенко.