Записки Ивана Степановича Жиркевича, 1789–1848 - [148]

Эти слова обращены были ко мне с таким видом добродушия, что я не отвечал ни слова, взял просьбу из рук его и, разорвав, бросил на пол. Дьяков бросился обнимать меня и уехал.

Вскоре после этого происшествия я получил новое отношение Смарагда; препровождая ко мне письмо арендатора казенного имения Станиславово, Соколова, он требовал от меня строжайшего следствия об убитом священнике этого имения и с укоризной замечал, что это происшествие есть следствие послабления мер местной полиции. Г. Соколов в начале письма к преосвященному восклицает: «Горе православию, а еще более горе нам православным, когда и священнослужители церкви лежат на распутии, пораженные ударами злых отверженцев нашей церкви!»

Слог письма, а еще более обращение Соколова не к полиции, как следовало, а к архиерею, поразили меня, и я, призвав правителя канцелярии моей, не объясняя ему причины, спросил, кто такой Соколов, арендатор имения Станиславово?

– О! Это тонкая штука, – отвечал мне тот, – он прежде служил советником в казенной палате, но давно вышел в отставку; имение Станиславово он взял в аренду после господина Будзки; эта передача много наделала шуму и много завела переписки. Будзко хотел обмануть Соколова и обещал ему дать и, кажется, дал отступную сумму при торгах на имение, но после Соколов вошел с особым прошением к министру и выхлопотал, что имение поручено в аренду ему, а не Будзко.

Ту же минуту я назначил следователей: военно-уездного начальника Брикнера, чиновника Агатонова, городецкого уездного стряпчего и члена земской полиции тамошнего суда. Брикнеру поставил на вид особое внимание к делу, а от Смарагда просил назначения депутата; он выслал двух.

Спустя несколько дней Брикнер представил мне следственное дело, по которому видно было, что сказанный священник вызван был к одному корчмарю для крестин; довольно поздно вечером отправился он домой, и ему дан был в проводники крестьянин из деревни, но священник этого проводника, выехавши из деревни, отпустил. На другой день священник на границе Полоцкого уезда, в котором имение Станиславово, и Городецкого, в котором он был в корчме на крестинах, найден убитым, лошадь же его, выпряженная из саней и обороченная к оглоблям, усмотрена была не в дальнем расстоянии в кустах.

Первое известие о происшествии получено было архиереем от Соколова и в Полоцкий земский суд дано уже знать от консистории. Собранные показания корчмаря указаны выше, а Соколов от себя дополнил, что он узнал о смерти священника от возвратившегося отлучного из Станиславова крестьянина и немедленно сам отправился он на место, где лично убедился в истине. Он имеет большое подозрение, что священник убит кем-либо из имения, арендуемого Будзкой поблизости Станиславова, ибо там всегда укрывается множество беглых чужих крестьян и даже солдат, о чем уже заведено несколько дел по земскому суду по его же, Соколова, указанию.

Далее, рассматривая дело по освидетельствованию мертвого тела, заметил я, что у священника оказались порубы на груди и на голове острым оружием, но ни слова не сказано об излиянии крови при порубе. Это последнее обстоятельство меня сильно поразило. Я счел долгом обратить следствие к пополнению и назначил к освидетельствованию мертвого тела члена врачебной управы (Мейера). Брикнер с нарочного эстафетой донес мне, что ко вторичному переосвидетельству тела не соглашаются духовные депутаты, объясняя, что священник в облачении предан уже земле и отрывать его было бы святотатство.

Не останавливаясь этим, я в тот же день отнесся к Смарагду и требовал буквального выполнения закона, ссылаясь на статьи оного. Едва я успел отправить это отношение, другая эстафета привезла мне новое отношение Брикнера, что корчмарь, у которого крестил священник, сознался стряпчему, что священник умер на дороге скоропостижно, но что, узнав об этом, он, корчмарь, перепугался и, опасаясь, чтобы не обвинили его в отравлении священника, ночью подговорил одного еврея; они отправились вдвоем к телу и там порубили уже мертвого топором, чтобы этим дать отвод от себя.

Архиерей прислал мне ответ, что он разрешил отрыть и разоблачить тело убитого, а в тот же день я получил донесение, что городецкий стряпчий, быв два дня болен горячкой, от воспаления помер. Через несколько дней я получил опять все следственное дело и в то же время предложение генерал-губернатора по окончании дела представить оное к нему. Это предложение последовало по особому настоянию Смарагда. В деле я нашел новые обстоятельства; когда стряпчий, которому сознался корчмарь, вернулся в комиссию и когда получено было предложение мое о переосвидетельствовании тела членом врачебной управы, немедленно прибыл в комиссию Соколов и объявил, что корчмарь, вероятно, на себя поклепал по посторонним каким-либо угрозам, ибо в самый день происшествия он прежде всех явился к нему, Соколову, и вот такое делал ему показание, которое писано в точности со слов его, – причем подал записку. В этой записке показание совершенно согласовалось с перводанным от корчмаря. Далее Соколов утверждал, что, когда его известили об убитом священнике, он, не теряя ни минуты, поехал на место, видел кровь в большом количестве, а теперь не понимает, отчего это не показано в первом свидетельстве. Может быть, позабыли и не обратили на это внимания, а может статься, кровь уже была затерта проходящими мимо тела. Но корчмарь подтвердил опять свое последнее показание, с ним вместе и еврей сознался в участии.