Записки гробокопателя - [30]

— Что ей в ГДР делать? — удивился Гриша. — В Париж бы — это да!

Через два месяца Вита провожалась на Белорусском вокзале в Германию и была как с картинки.

— Вита, если бы кто знал, что у вас брюхо распорото!.. — прошептал Юрка.

— Дурак, — Вита не больно шлепнула его по щеке. — Вот кавалер стоит, он мне и чемоданчик поносит…

— Росту скажу! — пригрозил Юрка.

— Росту я привезу кожаную куртку, если они только есть там в природе. А эту свою пусть выкинет к моему приезду, а то я сама… Чего я ему, дура, не велела прийти?..

Вита была очень красива. В голубом английском плаще, высоких новых сапогах, скрывающих отечность ног. Сапоги темно-коричневые. Под цвет глаз.

— Так! — чуть визгливым, но все равно очаровательным голосом крикнула Вита. — Родные, прощайтесь! Девушка едет в Европу!.. Господи, вон он!

По перрону бежал Рост с пузатой от газетного кулька авоськой. Он что-то буркнул родственникам и за шею, как живого, вытянул из авоськи скунса. Стеклянные глаза зверька хищно уставились на Виту.

— С ума сошел! — засмеялась Вита, накидывая мех на плечи. — Весна уже.

Пиво стало нагреваться. Юрка двинул сумку с бутылками под скамейку и подставил лицо под бесполезное апрельское солнце. Рост посапывал, уронив голову на кожаный воротник. Речной трамвайчик плыл к Ленинским горам, время от времени мягко шмякаясь на остановках то о левый, то о правый причал.

Весенняя река еще не освободилась от гадости: подернутая нефтяными подтеками вода несла оттаявшие бумажки, неутопающие бутылки и разноцветных селезней. Иногда трамвайчик натыкался на разломанные доски, они заныривали под него и в пузырях, как газированные, выныривали сбоку.

— Ленинские горы.

Недавно оттаявший пляж был пуст: горько дымились кучи прошлогоднего мусора, облезлые скамейки пустовали, земля смачно пружинила под ногами.

Рост вел Юрку к своему любимому месту, к церкви. Там он загорал в выходные и в свободные — по донорской справке — дни. Кровь он сдавал с незапамятных времен. Не столько из-за денег, хотя из-за них тоже, как из-за этих двух свободных дней.

Склон подсыхал кверху. Ростислав Михайлович повесил полевую сумку на сучок и разодрал по швам вынутый из кармана «Крокодил».

— Там дальше — хуже… Ходят. Здесь в самый девке раз, сверху церковь, снизу река.

Круглый стадион за рекой кричал песни, сюда они долетали притишенные расстоянием и вкусным дымом, вырастающим из мусорных куч.

Юрка открыл бутылку о бутылку, пробка косо метнулась в сторону.

— Юрка, Юрка… — вздохнул Рост, — уведут у нас Виточку. Выйдет твоя жена снова замуж, и Виталия туда же перекинется. Соединился бы ты с ней… со своей Лидой наново. Жен менять — только время терять.

— Вы Лиду не знаете… — робко возразил Юрка.

— Да не все ли равно! — фыркнул Ростислав Михайлович. — Теща зато какая!.. Живи не хочу, только радуйся.

Юрка подал ему открытую бутылку и стал обдирать вяленого леща, Рост засунул горлышко в рот как-то сбоку, не разжимая губ.

— Свежее. Сколько сортов пива, как думаешь?

— Черт его знает, — Юрка пожал плечами. — Десять, двенадцать…

— А четыреста не хочешь? Я в Венгрии даже вишневое пил.

— Во время войны?

— После. Пока в госпитале лежал… «И нальют вина и без чувства вины…»

— Чего нальют, кто? — не понял Юрка.

Ростислав Михайлович прикрыл глаза и уронил голову на грудь. Укололся о застежку молнии, открыл глаза и, позевывая, посмотрел вниз на набережную. Внизу на пустой набережной катался на роликовых коньках седой костлявый старик, голый по пояс. Он раскатывался, поворачивался, ехал задом, забавно семеня, чуть разведя руки в сторону, а ладони держа параллельно асфальту.

Ростислав Михайлович поглядел на старика и недовольно поморщился.

— Хреновый старикан. Коке-е-етливый…

— Чего он вам дался?

— Да так… Собою любуется дедушка… я здесь тоже катался до войны. Только на лошадях. От Осоавиахима. А еще раньше в манеже Гвоздевых в Гранатном переулке. Это мне лет было… восемь, девять, десять. Два рубля в час. Даже помню, как лошадей звали. Лимон, Мавра… мозоли от уздечки были между пальцами. До сих пор мимо пройти не могу. Подойду — нюхаю. И при нэпе лошади были. Мать санаторий в Черемушках арендовала. Чахоточных лечила. Там конюшня была. У меня пони свой персональный был. Плюмик. Матушка у меня все-таки была удивительная. Сколько раз лошадь сама по себе приходит, я — сам по себе, разбитый весь чуть не до смерти. Не боялась мать отпускать одного. Да и случись что — тоже, наверное, долго бы не переживала. Не любила она это занятие. И машины сама водила. И оборудование в санатории рентгенологическое устанавливала, отлаживала. Я помню, учился в пятой группе…

— Классе, — поправил Роста Юрка.

— Не было классов, представь себе. Группы и учителя назывались не по имени-отчеству, а дяди, тети. Директор школы, помню, тетя Наташа. Было тете Наташе тогда что-то лет семнадцать, по-моему. Да, так вот учился в пятой группе и, помню, сочинение писал. «У одного моего знакомого есть пони Плюмик».

— А почему «у знакомого»?

— А не популярно было достатком хвастаться. Не приветствовалось.

— Вы военное лучше что-нибудь расскажите… геройское.

— Так ведь что называть геройским. Геройское — не всегда героическое.