Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819) - [19]

Так как императрица имела уже десятилетнего сына, впоследствии императора Павла I, то было решено отправить Петра III в Голштинию; князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшемуся в то время милостью императрицы, было поручено увезти его. В Кронштадте было приготовлено несколько кораблей; Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом он должен был провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума. Я не стану входить в подробности этого трагического события, о нем слишком много говорили, не понимая его причин, но для восстановления истины я приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мной от министра, графа Панина[88]. Его свидетельство тем более неопровержимо, что всем известно, что он не был особенно привязан к императрице: как воспитатель Павла, он надеялся взять в свои руки бразды правления во время регентства женщины, но его ожидания не сбылись. Энергия, с которой Екатерина захватила власть, обманула его честолюбивые замыслы, и он всю свою жизнь не забывал ей этого. Однажды, вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал нам множество интересных анекдотов и незаметно дошел до кончины Петра III. «Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла в средине комнаты, слово: кончено, поразило ее. «Он уехал?» — спросила она сначала, но, услыхав печальную новость, она упала в обморок. Охватившее ее затем волнение было так сильно, что одно время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя после этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами: «моя слава потеряна!» — воскликнула она. Надежда на милость императрицы заглушала в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия; они думали, что, по кончине Петра, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя[89].

Невозможно описать всех забот Екатерины о своем государстве. Она была честолюбива, но она покрыла Россию славой. Ее материнская заботливость распространялась на всех, до последнего человека. Личные интересы каждого из ее подданных трогали ее сердце. Ничего не могло быть величественнее, внушительнее, снисходительнее Екатерины. Как только она показывалась, всякий страх исчезал в ее присутствии, уступая место почтительности и полной преданности. Всякий, казалось, говорил: «я вижу ее, и я счастлив. Она — моя опора, моя мать». Садясь за карточную свою партию, она бросала взгляд вокруг, чтобы видеть, все ли заняты. Ее внимание к окружающим простиралось до того, что она сама спускала штору, когда солнце беспокоило кого нибудь. Обыкновенно ее партия в бостон состояла из дежурного генерал-адъютанта, графа Строганова[90], старика камергера Черткова, которого она очень любила[91]; мой дядя, обер-камергер Шувалов, также участвовал иногда в партии, когда он присутствовал; Платон Зубов — также. Вечер этот продолжался до 9 или 9¹/₃ часов.

Я помню, как однажды Чертков, плохой игрок, вспылил на императрицу, которая пропустила взятку. Он бросил карту на стол, это оскорбило государыню; она ничего не сказала, но перестала играть. Это произошло к концу вечера, она встала и простилась с нами. Чертков стоял пораженный. Следующий день было воскресенье; в этот день был большой обед для всех, занимавших высшие государственные должности. Великий князь Павел и великая княгиня также приезжали из Павловского дворца, в 4 верстах от Царского Села, в котором они жили. Когда они не приезжали, то обед происходил в колоннаде. Я имела честь присутствовать на этих обедах. После обедни и обычного приема, когда императрица удалялась, гофмаршал, князь Барятинский[92], называл те лица, которые должны были обедать с ней. Чертков, имевший право входа во все малые собрания, стоял в углу, вне себя от горести от вчерашней сцены. Он как будто не решался поднять глаз на того, кто должен был произнести его приговор, но каково было его удивление, когда он услышал свою фамилию! Он не шел, а бежал. Мы подходили к колоннаде, ее величество сидит в конце колоннады. Она встает, берет Черткова за руку, чтобы идти к столу, но он не мог выговорить ни слова. Придя опять к тому месту, где она его взяла, она сказала ему по-русски: «как вам не стыдно думать, что я буду сердиться на вас. Разве вы забыли, что милые бранятся — только тешатся?» Никогда я не видела человека в таком состоянии в каком находился этот старик; он разрыдался и повторял без конца: «ох, матушка моя, как мне говорить с тобой, как отвечать на твою доброту, все бы хотел умирать за тебя». Это обращение на «ты» очень выразительно на русском языке и вовсе не ослабляет почтительности в разговоре.

Во время вечеров у государыни в Царском Селе, у стола императрицы стоял круглый стол, за которым сидела принцесса Луиза, уже невеста великого князя, между своей сестрой и мной. Девица Шувалова[93], впоследствии княгиня Дитрихштейн, и племянницы графини Протасовой[94] замыкали кружок, образовавшийся около принцессы. Великие князья то приходили, то уходили. Императрица приказывала принести нам карандашей, бумаги и перьев.