Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - [92]

и шляп. Первая хотела купить мир подчинением и согласием с Россиею; вторая хотела прежней славы и независимости, хотела при содействии Франции завладеть снова Ливониею и Финляндиею. Шапки были усердные приверженцы республиканской аристократии; шляпы втайне желали восстановления королевской власти. Тогда-то, однажды, молодой Густав со вздохом высказался в следующих словах об отце своем: «Король стал в государстве куклою, на которую только в торжественные дни надевают регалии». Смуты в сейме увеличивались. Обе партии попеременно захватывали власть. Старый король, выведенный наконец из терпения беспрестанными унижениями, отрекся от престола, а сейм, не успев заставить его утвердить некоторые из своих постановлений, решился принять это отречение и чтобы сделать его сопротивление бесполезным, утверждал законы вместо подписи короля приложением его печати. Молодой Густав, в негодовании, взял из государственного совета печать и передал ее отцу. Не имея терпения долее переносить это унижение, он с братом поехал путешествовать. Оба они были в Париже в 1771 году, когда узнали о смерти отца. Густав отправился в Стокгольм и созвал сейм.

Молодой король доказал в это время, что он был достоин сана, который носил. Соображаясь с обстоятельствами, он обнаружил ловкость благоразумного человека, доброту популярного монарха, взгляд глубокого политика и решительность молодого воина. Прежде всего он старался казаться равнодушным к власти, отнятой у престола аристократиею, и в тоже время старался всевозможными средствами привлечь к себе любовь народа. Он в этом успел, так что однажды один из отважных и простодушных крестьян из Далекарлии сказал ему: «Уезжаю довольный тобою и расскажу своим, что я видел: в тебе они найдут доброго отца. А если когда нибудь тебе будет нужда до нас, твоих детей, то обитатели трех долин соберутся к тебе при первом призыве». Со скрытым удовольствием Густав замечал в сейме разномыслие дворянских представителей с прочими. Дворяне, высокомерно желая захватить все высшие должности, возбудили всеобщее неудовольствие. Король скрывал свое восхищение и потихоньку умножал число своих приверженцев. Собрав полтораста молодых офицеров под командою Спренгпортена и под предлогом формирования военной школы, он подготовил себе помощь на случай нужды. Несколько времени спустя, задержав подвоз хлеба, он произвел искусственный голод и возбудил неудовольствие в народе. Между тем собрался новый сейм. Он был составлен из противников его, приверженцев Англии и России, скрепивших связи Швеции с этими державами. Нужно было действовать: приходилось или подчиниться такому сейму, или победить его. Отвращая внимание своих противников от удара, им грозившего, Густав произвел нарочно возмущение в Финляндии и Скании. Между тем Спренгпортен, Геллихиус и многие офицеры, привязанные к королю и его брату, разглашали печатно, что дороговизна хлеба происходит от влияния русских и англичан и от измены сейма. Народ ловил эти слухи. В это время произошло возмущение в Христианштадте. Герцог Зюдерманландский тотчас собрал пять полков и вышел с ними в поход, уверив солдат, что составился заговор, затеянный русскими против жизни короля. Все это движение встревожило сейм. По его распоряжению вооружены были два корпуса, на верность которых можно было положиться. Рудбеку поручено было охранять короля и даже задержать его, если почему либо откроется, что он в сношениях с христианштадтскими бунтовщиками. Густав предвидел это. За ним следили, старались, чтобы он проговорился, но он ничем не обнаружил себя. «Известие, которое вы мне сообщаете, — сказал он Рудбеку, — довольно странно и неправдоподобно». — «И что всего страннее, — сказал тогда граф Риббинг, пристально смотря на короля, — так это то, что офицер, стоявший на карауле у ворот Христианштадта, уверял генерала Рудбека, будто все совершающееся делается по приказанию вашего величества». «Ну, так что же? Он ошибся», — возразил король с холодностью и невозмутимым спокойствием. На другой день Рудбек, войдя к королю без доклада, застал его за рисунком для одной из придворных дам и, уходя, сказал: «Можно наверно сказать, что этот юноша никому на свете не может быть опасен».

Карл, брат его, между тем приближался с своими пятью полками. Испуганный сейм приказывает охранять город и не выпускать короля. Во время этой тревоги Густав, среди блистательного двора, притворяясь беззаботным и легкомысленным, казалось, только и думал, что об удовольствиях; но, между тем, он дал потихоньку знать своим друзьям, что пришло время действовать. Совет хотел принудить его показать письма его брата; он отказался исполнить его требование. Несколько членов хотели его арестовать; тогда король вдруг уходит, садится на лошадь, едет к арсеналу, в котором уже дожидались его агенты, возвращается во дворец, где стояла гвардия, сзывает офицеров и с жаром представляет им народную беду и цепи, скованные золотом иноземцев. «Клянусь вам, говорит он, — что я более всякого шведа ненавижу самовластие. Принужденный защищать мою независимость и свободу отечества от дерзких вельмож, я вас спрашиваю: хотите ли вы присягнуть мне с тою верностью, какою всегда отличался шведский народ при Густаве-Вазе и Густаве-Адольфе? Если вы согласны, я охотно подвергну жизнь мою опасности для блага отечества и вашего». Все, кроме трех, присягнули. В эту минуту комендант войска, охранявшего сейм, хочет говорить с королем. «Пусть он идет в совет, там я с ним объяснюсь». Тогда Густав повязывает руку белым платком; это был условный знак. Офицеры гвардии и артиллерии следуют его примеру. Не теряя времени, он ставит караул к государственному совету и отправляется к собранному войску, чтобы держать речь солдатам. Это была решительная, критическая минута. Собравшись с духом, он проехал по рядам, убеждал, увлекал, воспламенял их преданность, так что все поклялась идти за ним и защищать его. Один только голос отказа нарушил их согласные клики.