Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - [110]

В самом деле письмо было послано, и государыня получила его. Прочитав его вместе с приложенными документами она страшно рассердилась на доносчиков, отменила свое приказание, снова пригласила Джонса ко двору и приняла его с обычною благосклонностью. Храбрый воин скромно и гордо встретил должное ему удовлетворение, не очень то очаровывался уверениями людей, которые чуждались его во время невзгоды и скоро, недовольный страною, где можно было подвергнуться таким унижениям, выпросил себе у императрицы под предлогом болезни, отпуск, который и был дан ему вместе с орденом и приличной пенсией. Он уехал, выразив мне признательность за услугу и уважение к государыне, которую можно было обмануть, по которая умела блистательно исправлять ошибки и несправедливости.

Императрица тогда назначила нового флигель-адъютанта на место Мамонова; это был гвардейский офицер Зубов[131]. Новый любимец вышел в люди без помощи Потемкина; всякому любопытно было знать — станет ли он в ряд его приверженцев или осмелится противиться его власти. Не зная еще его, я жалел об удалении Мамонова, всегда преданного интересам Франции. Но скоро я заметил, что в этом отношении ничего не изменилось: Зубов усердно искал моей дружбы и не скрывал от меня, что действует так согласно желаниям государыни.

Получены были дурные вести из Финляндии. Шведский генерал Стединг разбил наголову генерала Шульца близ Помалы и захватил русские пушки. Эта неудача скорее рассердила, чем обеспокоила государыню.

Государыня с участием говорила мне о ходе дел во Франции: «Ваше среднее сословие, — говорила она, — слишком многого требует; оно возбудит неудовольствие других сословий, и это разъединение может повести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все таки не утихнут».

Я отвечал, что, не будучи совершенно покойным на этот счет, я однако сохраняю еще надежду, потому что король любим народом и желает только его блага, и что вообще брожение общества становится сильным и упорным, когда оно сдерживается и возбуждается бесправным злоупотреблением силы.

Через несколько дней после этого разговора вице-канцлер, пригласив меня немедленно явиться к нему, известил меня о происшествиях в Париже 14 июля. Он объявил мне, что все население столицы восстало и взяло Бастилию, что короля заставили войти в городскую ратушу и надеть революционную кокарду, что беспорядок дошел до нельзя: везде нарушают законы, ругаются над дворянами, грабят замки.

По очень предосудительной привычке, которой следуют многие, министры, из боязни гласности, мне ничего не написали, и я не мог дать дельного ответа и отличить в этих известиях правду от прикрас. Слухи эти скоро разнеслись и были принимаемы различно, сообразно с личностью и чувствами слушавших. При дворе тревога была сильная, неудовольствие общее.

Скоро внимание отвратилось от этих далеких происшествий и поглощено было сражениями, происходившими вблизи столицы. Так как утаили победу Стединга и подробности дела, то оно, как и всегда бывает, разгласилось, наперекор утайке, с прибавлениями. Правительство обеспокоилось и запретило говорить в публичных местах о шведской войне. Вскоре однако счастие снова улыбнулось русским. Императрица приказала соединиться эскадрам Чичагова и Козлянинова; шведский флот противился этому. Два часа бились с одинаковым уроном с обеих сторон, но русские справедливо приписывают себе победу, потому что эскадрам удалось сойтись[132]. Принц Нассау разбил и прогнал двадцать судов шведских и, пройдя мимо всех укрепленных шхер, вышел в море. Мы также узнали, что Суворов с принцем Кобургским (7-го августа) разбили 30 000 турецкий корпус, захватили Фокшаны, двенадцать знамен и весь лагерь.

Со всех сторон получались самые дурные вести об смутах во Франции; я все еще полагал, что согласие уладит всю эту борьбу, но императрица сказала мне: «Я этого желаю более, нежели кто-либо; но я только тогда этому поверю, когда народ ваш не будет более предаваться возмутительным поступкам. Впрочем я вас предупреждаю, что англичане думают выместить на вас свои неудачи в Америке; если они вас затронут, то окажут услугу, потому что отвлекут наружу пыл, вас губящий».

В конце разговора императрица выразила свое удовольствие, вспомнив, что при короле находятся Сен-При и Монморен: она полагалась на их благоразумие.

Почти тогда же узнал я тайным, но верным образом, что Потемкин снова подкапывался под меня. Он написал государыне, что несогласно с здравою политикою — приближать к себе одних только министров Австрии и Франции, что это предпочтение обидно для других дворов, и что при слабости нашей в годину смут благоразумнее обратиться к Англии. Но Екатерина, не внимая этим предложениям и твердая в своих намерениях, не хотела сближаться с Витвортом. В это время одно странное обстоятельство послужило поводом к неудовольствию нашего двора. Шуазель добился от Порты, чтобы она выдала ему Булгакова, но русский посол не хотел получить свободу от него; он требовал, чтобы его освобождение было полным и прямым удовлетворением для России. По-моему это было благородно. Монморен, видя в этом поступке оскорбление для Франции и для нашего посла, думал, что я выражу русскому кабинету мнение и негодование министра. Но я не мог действовать в этом смысле: мне слишком было бы трудно осуждать человека, которого поведение оправдывал.