Записки графа Рожера Дама - [29]

Если бы он со мной говорил по-еврейски, мне его предсказания не казались бы менее непонятными. Мои рассуждения о правительстве не шли дальше рассуждений моих предков в возрасте 22-х лет; со времени же отъезда из Парижа мысли мои были заняты исключительно моею карьерой; кроме того, лишенный в продолжение 14-ти месячного пребывания в степях последовательных известий, я не мог представить себе переворота, которого не понимал (без сомнения, что иначе я был бы там). Но в то время ничто не могло меня побудить к поездке. Я хотел продолжать военное дело. Я не мог покинуть Петербург в столь благоприятное для меня время. Я бесповоротно решил отложить свою поездку в Париж до окончания второй кампании и даже вернуться для того, чтобы участвовать в третьей, если это только не окажется прямо невозможным; с этих пор я решительно перестал обращать внимание на приглашения графа Сегюра; я только и делал, что осматривал всё, как путешественник, и развлекался, как молодой человек. Я занимался только двором, городом и армией, и Франция (как мне казалось) стала мне чуждой. У меня были три любовницы, и я имел виды на 2 или 3 кампании. Всего этого достаточно было, чтобы удовлетворить моим видам и вкусам и наполнить всё мое время.

Граф Сегюр потерял всякую надежду убедить меня, и об этом больше не было речи. Я решил задачу, над решением которой он и граф Шуазель-Гуффье трудились в течение двух лет, каждый в своей миссии, один в Константинополе, другой в Петербурге; задача заключалась в следующем: в которую чашу весов Франции следовало положить свою гирю. «Объясните мне, — спросил меня со смехом граф Сегюр, — что вас, одержимого духом войны, заставило пойти в русскую армию, а не в турецкую. Мы, по крайней мере, в Версале не знаем, которая больше нас интересует». — «Только две причины, — ответил я, — первая та, что я, в случае неудачи, предпочитаю быть обезглавленным, нежели посаженным на кол; вторая — в случае успеха и славы я ближе к газетным репортерам».

Между тем заключение нового торгового договора еще служило доказательством добрых отношений между русской и французской державами[69]. Этот договор в данное время очень льстил самолюбию графа Сегюра, хотя сравнительно с несколькими прежними договорами он мне казался невыгодным для Франции; но так как его давно пытались заключить и всё не успевали в этом, то за министром оставалась слава его заключения и вся польза и все блага, которые проистекали от него. Я сказал Сегюру чистую правду. Ясно, что в то время во Франции молодой человек 22 лет не слишком вникал в политику, тем более после 30 лет тишины. Никогда бы мне не пришло в голову пойти к туркам, в каких отношениях с Турцией ни была бы моя родина; к счастью, Франция в то время в своих действиях оказывала России знаки отличия, что и повлияло на мой прием в армию.

Характер и ум князя Потемкина и графа Сегюра в образе толкования дел не всегда согласовались. Князь находил, что Сегюр судит слишком мелочно, и я согласен, что относительно внешней формы он был прав, и я имел тому некоторые доказательства. Если мне когда-нибудь в жизни и приходилось жаловаться на князя Потемкина, то именно за его нерасположение к графу Сегюру.

Мне пришлось как-то при одном обстоятельстве видеть, как князь странным и шутливым образом отмстил графу Сегюру за кое-какие дипломатические его поступки. У него было совещание с графом, которым он остался недоволен. Отношения обоих дворов не могли быть прямыми; они касались того, чтобы Франция повлияла на Австрию в смысле увеличения усилий против турок или чтобы она вредила им, пользуясь своими коммерческими отношениями. Но на этот раз граф Сегюр плохо ответил или плохо затуманил свой ответ, и князь был очень раздосадован; он велел своему шуту (по старинному обычаю они существовали в России еще во многих других домах) пересмеять его. Шут этот сначала очень ловким образом уверил его, что умеет угадывать самые секретные депеши всех держав, понемногу стал открывать действительное состояние переписки и наконец рассказал графу содержание депеш, полученных в последний раз от его двора. Князь смеялся над своим шутом, а граф Сегюр бледнел от злобы и смущения. Он покинул князя в очень заметном нерасположении и не являлся к нему до тех пор, пока князь сам, кокетничая, не постарался снова сблизиться с ним. Они часто дулись друг на друга, но я думаю, граф Сегюр мог бы избежать этого, если бы толковал дела шире, не обращая внимания на мелочи, которых граф не понимал. Однако любезность графа Сегюра подкупала князя и успокаивала его, что и не удивительно. Так как, по своему положению, я не мог жертвовать одним ради другого, мне пришлось стать жертвой одной из их распрей. Был издан указ о милостях за дело при Очакове. За несколько дней до обнародования его князь прислал ко мне одно лицо своего штаба, которому он особенно доверял, чтобы узнать от меня лично, чего бы я желал. Мне не пришлось долго колебаться ответом: единственно, чему я придавал значение, были те милости, которыми осыпали меня Императрица и князь; я мог вернее всего добыть их, командуя в ближайшей кампании; этого мне только и нужно было.