Записки графа Рожера Дама - [17]

6-го я объезжал внешние батареи с одним знакомым, как вдруг, глядя по направлению турецкой батареи, палившей в нашу, за которой я находился, я совершенно ясно разглядел черную точку — ядро, которое ударилось в верх бруствера батареи. Скорее инстинктивным, чем сознательным движением я заставил коня отскочить вправо, и ядро, которое первым своим рикошетом разорвало бы меня, едва коснулось моего бедра. Я видел, как бедро вздулось, подобно мыльному пузырю, который надувают. Я ощутил общую оцепенелость ноги от бедра до ступни, но никакой острой боли не чувствовал и не упал с коня. Знакомый, с которым я был там, медленно отвел меня в лагерь, где меня уложили. Хирург-француз, осмотрев место, затронутое ядром, поврежденное и опаленное им, объявил, что не может узнать, сломано ли бедро, пока опухоль не спадет, на что потребуется, по крайней мере, четыре дня. Я должен сознаться, что ощутил чрезвычайную скорбь, так как предположив даже, что жизни моей не угрожала опасность, всё же я не был в состоянии служить, по крайней мере, продолжительное время и должен был подвергнуться вынужденному покою, который был для меня страшнее самой смерти. Странное дело! Когда хирург-француз пришел ко мне утром, чтобы перевязать мою первую рану, которая еще нагнаивалась, принц Линь, услыхав из своей палатки, что я противился перевязке, чтобы иметь возможность скорее выходить, крикнул хирургу: «Оставьте его! не стоит перевязывать, он скоро будет снова ранен, и вы тогда заодно уж перевяжете обе раны». И точно для того, чтобы сбылось это предсказание, хирург через несколько часов снова появился у меня.

Первые два дня я провел в сильнейшем беспокойстве, так как не чувствовал вовсе ни бедра, ни всей левой ноги, как если бы вовсе её не было; на третий и четвертый опухоль стала опадать, а на пятый хирург мог уже удостоверить, что у меня ничего не сломано, что нужно только много терпения и что со временем к мускулам вернутся их прежние необходимые им способности. Большая тяжесть отлегла от сердца. Я намеревался не позволять себе излишней неосторожности, пока дело осады будет представлять интерес в прежней степени, но как только наступит решительный момент, — преодолеть все препятствия.

8-го октября весь флот капитан-паши поднял паруса и исчез. Это обстоятельство возбудило надежду, что флот покинул эту стоянку или чтобы сразиться с русским флотом, который, может быть, пришел из Севастополя, или для того, чтобы дать возможность сдаться сераскиру[49] Очакова. Каково же было наше недоумение, когда 9-го он вернулся, снова стал на якорь на том же месте и тем самым разрушил все наши надежды.

10-го октября принц Линь, соскучившийся, утомленный и справедливо возмущенный тем, что не мог добиться от князя Потемкина действий, которые бы более сообразовались с его инструкциями, отправился на генеральную квартиру фельдмаршала Румянцева, собираясь попробовать расположить его в пользу своих желаний. Его разлука со мной была для меня чувствительным лишением; его заботы обо мне, его поддержка, его непоколебимая обязательность, его постоянная любезность до сих пор сильно способствовали интересу и прелести моей жизни; он покидал меня больного, но еще более опечаленного мыслью лишиться, вследствие его отсутствия, части удовольствий, которые он и придумывал, и выполнял. Офицеры армии всех рангов окружили меня заботами, стараясь утешить. Князь Потемкин привел ко мне свою третью племянницу, которая, проездом в Неаполь, где муж её был министром, заехала провести несколько дней у дяди. Он сказал мне при этом, что не хотел лишить меня удовольствия видеть одну из красивейших женщин империи. Это была графиня Скавронская[50]. Императрица также пожелала получить сведения о моем состоянии и прислала ко мне от своего имени дежурного генерала армии, поручив ему узнать о моем здоровье лично от меня и засвидетельствовать мне участие, которое она соизволяла принимать во мне.

19-го князь пожелал снова попытать общую бомбардировку и ограничить ее городом. Он отдал приказ принцу Нассау придвинуть всю флотилию и окружить нижнюю часть, а 20-го эта бесполезная попытка состоялась. Флотилия чрезвычайно от неё пострадала; несколько судов было выбито из строя и много народу убито. Распространился слух, что эта мера более действительна и что к ней прибавится еще осада окопов сухопутными войсками. Как только я узнал об этом, я встал с постели и, превозмогая слабость и опираясь на палку, явился к князю Потемкину. «Какое недоверие! — сказал он мне. — Конечно, я не пошел бы в атаку, в которой вы могли бы принять участие, не предупредив вас. Это не более как простая бомбардировка. Я требую, чтобы вы пошли и успокоились, и поверьте, что отъезд принца Линя нисколько не изменяет моих забот о вас и моей к вам искренней привязанности». Я удалился и на некоторое время предался покою, необходимому для моего выздоровления.

Принц Нассау после бомбардировки сошел на берег. Он был в очень дурном расположении духа, жаловался, что обязан был подчиняться плохо рассчитанным распоряжениям, вроде только что данных и столь предосудительных; зная его характер, я предвидел бурю, которая должна была разразиться. У него действительно произошел с князем Потемкиным очень горячий спор, после которого он на три дня заперся в палатке, не ходил к князю, ожидая всё время извинений с его стороны и обещания принять иные меры и следовать более определенному плану. Но князь, по своему характеру, не умел ни отступать, ни склоняться перед увещаниями кого бы то ни было, в особенности когда они выражались в неспокойной форме; он ничем не поступился в пользу принца Нассау и не справлялся о том, что он думает и делает. Принц Нассау, еще более этим раздраженный, написал ему, прося пропуска. В ответ он получил пропуск без дальнейших объяснений, без задержки и отбыл в Польшу 26-го октября утром.