Записки графа Федора Петровича Толстого - [47]
Когда капитан наш воротился от Нельсона на фрегат, мы тотчас снялись с якоря и пошли к острову Зеланд и стали на якорь перед Копенгагеном, от которого до Ельзинора[381] и за ним по всему берегу находятся как постоянные укрепления, так и временные, составленные из судов и устроенные на плотах, а также и земляные на берегу укрепления. Видно, что мимо этих укреплений недавно проходил по Зунду флот очень сильного неприятеля.
У Копенгагена простояли мы дни три и ездили всякий день его осматривать — все, что было там замечательного: музеум, публичную библиотеку, зоологический кабинет, в котором находится очень замечательная чучела взрослой большой коровы о двух головах, и Академию художеств. Из Копенгагена пошли мы к Ельсинору, где должны были за противным и весьма тихим ветром, вскоре обратившимся в совершенный штиль, стать на якорь.
Ельсинор — очень большая крепость и кругом укрепления и несколько временных батарей. Не помню, сколько дней мы тут простояли, в которые скопилось перед Ельсинором более 200 разной величины купеческих судов, стоящих на якоре в ожидании попутного ветра, как и мы.
При совершенном штиле погода прекрасная, теплая, ясная, ни одного облачка на голубом небе. Многим, а вероятно и всем, ожидающим в канале попутного ветра, несносен этот штиль и прекрасная погода. А мне, которого не заботил никакой ветер, так очень приятно, что погода стояла тихая и теплая, и я от души наслаждался, любуясь видом противуположного шведского берега и гладкою поверхностью пролива, облитого яркими лучами солнца с рассыпанными по нем сотнями кораблей, со стены высокой крепости на довольно высоком берегу, где я [гулял] во время нашей здесь стоянки на якоре по благосклонности капитана, который трактовал меня[382], как офицера, а не как гардемарина. Я имел право брать четверку[383] всегда, когда она была свободна, и ездить на берег. Обыкновенно я по утрам любовался на эту обширную панорамическую картину, и корабли казались мне скорее какими-то черными щетинистыми насекомыми.
Наконец чрез несколько дней после нашего сюда прихода в утро, когда я на берегу с высокой стены крепости любовался панорамою пролива с рассыпанными по нем корабликами, вдруг подул легкий благоприятный ветерок стоящим на якорях судам, а до того по гладкой недвижной поверхности пролива, блестящей от солнечных лучей так сильно, что невозможно было смотреть на пролив, вдруг побежали по разным местам легкие струйки, которые, беспрестанно расширяясь, покрыли весь пролив мелкою голубою рябью, по которой там и сям сверкали лучи солнца золотыми блестками. Вдруг в одно время, как по сигналу, на всех судах засуетились матросы, и не прошло и получаса, как на всех судах поднялись белые, как снег паруса, ярко блестящие от солнечных лучей, и как магическою силою в одно время тихо двинулись по направлению к Зунду. Эта минута была превеликолепная. Я очень жалел, что не было вместе со мною человека, хорошо владеющего пером, — как восхитительно мог бы он передать бумаге это чудное явление, или искусного живописца, чтобы выразить на полотне эту грандиозную прелестную картину.
Корабли, приближаясь к самому проливу, все сгущались и, наконец, казалось уже, что какая-то плотная белая масса протекала Зунд. Часа через два стали и мы сниматься с якоря, и, подняв его и поставив брамсели[384], пошли мы по тому же курсу, но по просторному пути и, пройдя залив Зунда, вошли в Категат попутным ветром. Когда мы шли Категатом, ветр стал крепчать. Не помню, сколько времени шли мы этим каналом до мыса Ютландии Скаген-Горн, где прошли острова Ангельст[385] и Лессе, обогнув его, вошли мы во второе колено Категата — в Скагеррак, потом вышли в Северное море. Ветер все крепчал. Наконец, вдруг мгновенно набежал ужаснейший шквал, сломавший у нас грот-стеньгу[386]. Капитан, вышедший на шканцы, приказал немедленно одному из опытнейших лейтенантов с его вахтою, в которой был и я, итти на грота-марс[387], обрубить ванты сломанной стеньги и другие снасти, которыми она держалась у марса, вися вниз, и от ужасного качания фрегата и порывов ветра сильно билась по борту его и грозила повредить другим снастям и зашибить кого-нибудь из работающих на палубе матросов. Приказание капитана было немедленно исполнено, лейтенант первый полез на марс и приказал мне и команде спешить за ним, конечно, не с тем, чтобы я мог сколько-нибудь содействовать успеху спуска стеньги, а для того, чтобы я видел и узнавал, как это делается. Что странно, что я, который при всяком волнении, не только при таком, как было в это время, страдаю сильно от морской болезни, а тут не чувствовал нисколько ее влияния, вероятно от сильной заботы и страху опасности. Войдя на марс, команда по распоряжению лейтенанта немедленно приступила к работе. Я держался на вантах, обхватя крепко эти снасти руками и ногами между выблинков, чтобы не быть сорвану ветром или какою-нибудь снастью. Огромные волны подымали фрегат вверх то носом, чуть не вертикально, так что бухшприт был выше марсов, качая при том фрегат из стороны в сторону, то погружали его носом в бездну моря и подымали [его] корму [так, что она], казалось, выше марсов. И я при каждом перевале фрегата с одной стороны на другую был над самою водою; каково у меня было при этом на сердце, легко можно представить, и делается понятным, что это состояние вместе с заботою и вниманием к делу, за которым были посланы, не допускало морскую болезнь действовать на мою организацию.
