Записки графа Федора Петровича Толстого - [17]
Учитель мой летом водил меня (не помню, в какой день) в Академию художеств на публичные лекции естественной истории, читанные профессором, кажется Прокофьевым, и в Кунсткамеру[142], где показывал зверей, о которых говорил профессор. И я очень любил своего учителя.
Я помню, что приезжал раз к батюшке молоденький, немного постарее моих лет конной гвардии офицер граф Рибопьер с своим гувернером получать жалование. О рождении и чине этого дитяти — гвардии офицера было в Петербурге и Москве всем известно следующее. Любимая фрельна[143] императрицы Бибикова, очень умная и очень бойкая девица, по тогдашней моде иметь непременно парихмахером француза, имела у себя в этой должности приехавшего из Парижа мастера причесывать волосы — молодого, красивого и, как оказалось, очень ловкого малого, потому что очень скоро фрельна Бибикова призналась императрице, что она имеет уже право звания штатс-дамы[144]. Императрица, любя очень Бибикову, взялась поправить дело и послала искусника парихмахерского дела в Италию с флотом под начальством графа Орлова[145], отправленного за княжной Таракановой[146]. Этот молодой человек, не знаю чрез сколько месяцев, явился в Петербург пример-майором графом Рибопьером. Вскоре при дворе была сыграна и свадьба фрельны Бибиковой с пример-майором Рибопьером и, стало быть, все устроилось как нельзя лучше.
Только обыкновенное следствие свадеб — младенец вздумал выскочить в свет, далеко не дождавшись назначенного природою срока после обвенчания полных девяти месяцев. Это обстоятельство заставило сильно заговорить весь двор и город. Чтобы прекратить эту молву, императрица изъявила желание лично крестить во дворце младенца графа Рибопьера и при этом пожаловала его корнетом[147] лейб-гвардии конного полка. И толки об его рождении при дворе умолкли. Этот младенец-корнет во время долгой своей жизни оставался все при дворе, не занимая особых должностей ни по штатской, ни по военной службе, всегда был любим двором, как добрый, честный и благородный человек[148].
Матушку нашу очень любила штатс-дама графиня Румянцева[149], весьма уважаемая в городе и при дворе, и потому матушка должна была часто быть у нее. Графиня вследствие старости и слабости под конец не ездила на лето с двором в Царское Село[150] и в Петергоф[151], а жила в Летнем саду во дворце Петра Великого[152]. Когда матушка туда ездила, то часто брала и меня с собою. Помню очень хорошо эту почтенную старушку, сидящую в больших креслах, одетую по последнему придворному этикету, в большом кружевном чепце с большими бантами, читающую с матушкой или играющую в карты. Помню, как я плакал и жаловался матушке, что попугай бранится дураком, когда [был] в первый раз у графини, и помню, как я заигрывал с ее карлицей, которую по ее росту я принимал за свою однолетку. Карлица, карлик, болонка, моська и говорящий попугай были необходимыми принадлежностями знатных барынь, а у их мужей — забавный дурак и шут по природе или разыгрывающий из своих выгод роль того и другого. Эти последние по большей части бывают умны, хитры, при резком насмешливом характере, с способностию замечать малейшие слабости, недостатки, ошибки и проступки других и выставлять их в самом смешном виде для потехи и забавы своих патронов, как и их самих, по праву дурацкого колпака.
В это время в Петербурге славился шут графа Левашова, человек с большим умом, обладавший даром слова, хитрый, проницательный, верно и ясно на все смотрящий. И мог ли быть шутом другой у такого умного, любящего правду и веселого человека, как граф Левашов. Он, когда хотел обнаружить черное дело какого-нибудь сильного господина, осмеять глупые поступки, осрамить подлость и низость, напускал своего шута, и тот исполнял это самым тонким и искусным образом.
Окроме шутов и дураков, привязанных к одному дому, [были] в городе и вольно практикующие шуты и дураки, из коих самый замечательный и знакомый всему петербургскому дворянству — Тимофей Патрикеич Ямщиков, отставной армейский унтер-офицер, про которого Державин сказал:
После этого определения нечего уже говорить, что такое Тимофей Патрикеич — он имел вход во все дома, не исключая и самых знатных вельмож, всем подносил свои уморительные стихи во всех формах поэзии и одно смешнее другого по своей глупости. У меня долго хранилась его длинная ода или послание митрополиту Платону[155], которое невозможно [было] читать без смеха. Писал к Потемкину, к Безбородке[156] и всем, как знатным, так и другим дворянам, вплетая всегда при конце: «А мне за труды следует синяшка или красняшка, или беляшка», смотря по знатности и богатству, кому подносятся стихи. Синяшка, красняшка и беляшка по цвету красок означали 5-, 10- и 25-рублевые ассигнации
