Записки фельдшера - [18]

Красивый кабинет… нет, не кабинет, конечно, приемная — но по размерам эта приемная вполне смело могла конкурировать с ее прежней квартирой. Более того, скромной комнатке в «хрущобе», насквозь пропахшей клопиной вонью, неистребимыми ароматами кухни и канализации, и в самом радужном сне не мог присниться царящий здесь комфорт — кремовые вертикальные жалюзи на окнах, живые цветы на специально отведенных полочках, «европеоидные» выключатели на уровне средней трети бедра, мягкий ковролин на полу, три шикарных кресла, в которые так и хотелось забраться с ногами.

Ира уселась на черное офисное кресло на колесиках, мягко спружинившее и бесшумно приспособившееся к ее пятидесяти двум килограммам. Прошлое кресло имело неосторожность слегка поскрипывать — Иван Филиппович, услышав, категорично распорядился заменить. Заменили на следующий же день. Слабые ее возражения, что и нынешнее ее вполне устраивает, он даже не захотел выслушивать.

Прошло уже полтора года, как Ирина Васнецова уволилась со «Скорой помощи» и устроилась работать секретарем в ООО «Монблан». Шаг этот для нее был самым тяжелым, даже развод с бывшим мужем трехлетней давности не оставил в душе такого чувства опустошения и беспомощности. Она никак не могла отделаться от ощущения, что с княжьего престола сверзилась прямиком в грязную лужу — не могла, и все.

— Ты дура, Ирка? — воскликнула подруга Лиля, с которой она поделилась наболевшим как-то вечером, в кафе, за рюмкой коньяка. — Ты соображаешь, что говоришь вообще? С какого престола ты там упала? Это «Скорая» — престол? Эта клоака? Это болото гнилое? Кем ты там была?

— Фельдшером, — тихо ответила тогда Ира.

— Фееееельдшером, — презрительно протянула Лиля. — И что, сильно это твоей жизни помогло? Дом построила, здоровья вагон заимела, славой и почетом обзавелась, счет в швейцарском банке открыла? А?

Ответить тогда ей было нечего. Может, виноват был коньяк, который на момент этого разговора уже приканчивали подруги, а может — бесспорная правота Лильки. Фельдшером Ира отработала десять лет, от звонка до звонка — и, тут въедливая подруга была безусловно права, — ни по одному пункту перечисленных материальных и духовных благ ответить утвердительно не могла. Какое там… частые обещания начальства в отношении служебного жилья так и остались обещаниями; ночные дежурства в холодных машинах наградили хроническим пиелонефритом и прочими — итами в той области, которую женщине особенно надо беречь; зарплата с каждым годом становилась все меньше, в рамках бесконечных экспериментов власть имущих чиновников с финансированием здравоохранения; а что же до славы и почета — ославили, было дело, на передовице в газете, с указанием фамилии и чуть ли не домашнего адреса. Иру трясло не одну неделю, когда она вспоминала тот вызов, пьяного выродка, швыряющего в нее стул, дикий крик «Я тебя найду, тварь!»… Все верно, кроме неприятностей, нищеты, бесправия и безвозвратно утраченного здоровья, ничего ей не дала «Скорая». Ничего… кроме чувства собственного достоинства, кроме гордости, которая, сквозь толстый налет горечи разочарования, все же имела место быть — складываясь из сочетания чувства собственной нужности, профессиональности, востребованности, незаменимости. Именно этому чувству и пришлось наступить на горло, когда перед фельдшером Васнецовой встал выбор — или и дальше прозябать в нищете и каторжных условиях, или менять место работы.

Впрочем, даже тогда она не хотела уходить. Жалко было трех лет учебы, практики, категории, красного диплома, которым она так гордилась, собственной квалификации. Ушла она не сама.

С приходом нового главного врача жизнь на станции «Скорой помощи» стала неуловимо меняться к худшему. Сначала куда-то подевались все надбавки и проценты, наличие которых хоть как-то скрадывало нищенские медицинские оклады и удерживало персонал от немедленного бегства; потом тихонько испарились все доплаты за стаж и категорию, что было равносильно ножу в сердце для фельдшера, — вместо процентов за выслугу лет, составлявших половину зарплатной суммы, Ира теперь фиксировано получала жалкие пятьсот рублей к окладу. И все. Мягко говоря, это было не просто мало, это было ничего. Терпела она и это, как терпели это десятки ее коллег, — все в напрасном ожидании того чудного мига, когда новый главный все же нахапается и отдаст концы от несварения, с вечной верой в доброго царя и справедливого главного врача, который с неба спустится и разом наведет порядок, если уж не во всей медицине, то хоть на данной подстанции.

Но снижение зарплаты при растущих ценах оказалось далеко не концом бурной деятельности главного. Он увлеченно занялся кадровой политикой, и на место много лет работающего старшего фельдшера Елены Владимировны, пользующейся у персонала уважением и непререкаемым авторитетом, поставил другую — мадам Костенко Анну Петровну, работающую не так давно, но уже успевшую прославиться двумя вещами: своей гипертрофированной угодливостью и столь же немалой рассеянностью. Для среднего медперсонала наступили черные дни. График, некогда стабильный и удобный, превратился в бумажный бардак, где были перепутаны смены, фамилии, машины и даже часы — Костенко, оправдывая второй пункт своей репутации, добросовестно забывала табелировать отработанное время персоналу. На новом месте она освоилась достаточно быстро — и график приобрел желанную оформленность у тех, кто, чего греха таить, стали таскать пухлые пакеты с «уважением» в кабинет с табличкой «Старший фельдшер». Впрочем, даже это не было стопроцентной гарантией, потому что рассеянность Костенко не лечилась и мздой. Однако, пообещав и не сделав, она вполне успешно разыгрывала из себя глухую, когда обманутый фельдшер или медсестра приходили выяснять причины несоблюдения условий договора. Тем не менее довольно быстро выделилась категория «блатных», которые носили ей подарки постоянно и имели привилегированный статус по сравнению со всеми другими.