Записки десантника - [17]

— Вот это, можно сказать, была встреча! — воскликнул Рудак.

«Еще бы! — представил я себе эту картину. — Мог ли Павел Антонович думать, вылетая из Москвы в партизанскую зону, что здесь, в Паликовском лесу, он найдет свою семью!»

— А три боевых друга так с тех пор и находятся вместе?

— Да, с тех пор они больше уже не разлучались. В первый же свой поход в Борисов установили через Люсю связь с военнопленными.

— С какими военнопленными?

— А с теми, что вместе с Артуром работали на заводе. Передали им мины, и в ту же ночь завод взлетел на воздух.

— Ну, а выяснили вы, кто все же выдал гестапо Николая и Артура?

Рудак не успел ответить. Нам навстречу шел, слегка пошатываясь, командир шестого отряда Захаров.

Усач

Мы пробыли в шестом отряде недолго, и уходил я оттуда с тяжелым чувством. Захаров был явно под хмельком, и ни о каком деловом разговоре с ним не могло быть и речи. Многие партизаны слонялись без дела, кое-кто даже спал под сосной. Наш приход несколько расшевелил людей. Партизаны расспрашивали меня о Москве, о жизни на Большой земле, о положении на фронтах.

Судя по тому, с каким оживлением они разговаривали с нами, чувствовалось, что они истосковались по живому делу и царившее в отряде спокойствие не удовлетворяло их.

— Да, слабовата дисциплинка в отряде Захарова, — сказал Рудак, угадывая мои мысли. — Ведь вот кадровый офицер, хороший артиллерист, а людей воспитывать не умеет.

— А по-моему, он и сам-то собой руководить не умеет. Откуда он?

— Из окруженцев.

— Хорошо проверен?

— К винишку слаб, а в остальном ничего плохого за ним не замечалось.

— Ничего плохого! А что он пьянствует и людей распустил, это, по-твоему, как?

— За это мы его не раз на командирских совещаниях пропесочивали. Все клянется, что исправится. И действительно, после таких встрясок он некоторое время ведет себя хорошо, а потом, глядишь, опять сорвется.

— Зря вы нянчитесь с ним.

— Я, признаться, и сам к нему особых симпатий не питаю, — признался Рудак, — но сомневаться в том, что он наш человек, нет никаких оснований. Снимать же его с должности только за то, что он кое-когда выпивает, штаб не решается.

— А ты не допускаешь мысли, что он вражеский агент?

— Полностью отвергать такую возможность я, конечно, не могу. Однако есть некоторые серьезные данные, говорящие в пользу Захарова.

— Какие?

— А вот дослушайте мой рассказ о борисовчанах, тогда для вас станет все ясно.

Рудак легко пробежал по встретившейся нам на пути небольшой кладке, подождал, пока и я перейду ее, и начал свой рассказ.

— Помните, в записках Николая встречается фамилия Вербицкой?

— Это той, что приютила дочь расстрелянной гестаповцами Шершневой?

— Вот, вот, той самой. Вербицкая вначале была нашей связной, потом бежала из города и стала у нас старшей поварихой штабной кухни. В феврале этого года появился у нас еще один повар, и вот как он к нам попал.

Группа Качана выводила из Борисова семерых бежавших из лагеря военнопленных. По дороге, у военного городка Ледище, она неожиданно нарвалась на вражескую засаду. Завязалась перестрелка. Нашим разведчикам пришлось худо. Им угрожала гибель. Вдруг по гитлеровцам кто-то открыл стрельбу с фланга. Воспользовавшись замешательством врага, разведчики и военнопленные бросились вперед, проскочили засаду и, не останавливаясь, стали уходить. В этот момент из сосняка выбежал коренастый усатый человек с обрезом в руках и с пулеметной лентой крест-накрест на груди — тот самый, что выручил разведчиков из беды своим огнем с фланга.

«Ты кто, партизан?» — спросил его Борис. «Нет, — отвечает, — военнопленный, Петров по фамилии. Работал на асфальтовом заводе. Бежал. Несколько дней скрывался в Борисове у одного старичка, он и снабдил меня вот этим оружием; продуктов на дорогу дал и показал, в какой стороне искать партизан. Не бросайте меня, братцы. Два дня блуждал по лесам, измучился».

Рудак помолчал, видимо вспоминая подробности.

— Ну так вот, привели ребята этого усача. Я стал его, как обычно, опрашивать. Он сказал, что до войны работал шеф-поваром в Ленинграде, потом был призван в армию и попал на фронт. Раненного, его схватили немцы, и в течение года он находился в разных лагерях для военнопленных… Поселили мы его в землянке комендантского взвода. Дня через два я спросил Аникушина, как ведет себя Петров. «Хорошо, — говорит, — одно только странно: никогда не расстается с пулеметной лептой. Даже спать ложится, не снимая ее».

«Действительно, странно», — думаю. А вечером того же дня Борис Качан докладывает: заметил, как в кустах за штабной кухней усач о чем-то со старшей поварихой Верой Вербицкой шептался. Я тотчас вспомнил, что на допросе Петров утверждал, что никого из наших партизан не знает, и заподозрил что-то неладное.

На второй день Борис зашел в землянку к Петрову и спросил его мимоходом, как ему понравились наши повара. «А я, — отвечает Петров, — еще не успел с ними познакомиться. Вот отдохну, тогда уж пойду посмотрю, что там они умеют готовить».

Борису стало ясно, что Петров не зря скрывает свое знакомство с Верой, и он доложил об этом Лопатину. Мы вызвали усача и Вербицкую на допрос. «С кем ты знаком из наших поваров?» — спрашиваем Петрова. «Никого, — говорит, — я здесь, кроме тех, с кем пришел в бригаду, не знаю и… вообще, в чем вы меня подозреваете?».