Записки цирюльника - [80]

Пепел, собранный в небольшую урну… вот что осталось от одного из лучших революционеров Италии… Но его дело, его мысли, его чувства сохранены партией.

Вспомнились мне его слова на третьем съезде партии в 1926 г.:

— Вернувшись снова к вам, я чувствую себя переродившимся. Я ничего не прошу, кроме разрешения работать с Коммунистическим Интернационалом.

В доме Серрати я застал Ладзари.

— Лучше бы умер я! — твердил печально старик. — Я уже стар, он мог бы еще много сделать для пролетариата!

Он плакал…

Вскоре умер и он.

11 сентября — новое покушение на Муссолини: бомба Лючетти[106]. Снова аресты, избиения и убийства. И, конечно, новые ограничения наших «свобод».

Террачини и Биболотти были арестованы на другой же день после покушения и больше не были освобождены, так как при них был найден компрометирующий материал. Арестовали было и меня, но за отсутствием улик выпустили. Ненадолго!

Полицейская петля затягивалась все туже, работать легально было совершенно немыслимо, и партия почти целиком ушла в подполье. Но нельзя было добровольно отказываться даже и от тех жалких крох законности, которые еще уцелели от начавшегося террора, и полулегальная деятельность наша все еще не ликвидировалась окончательно.

Но что это была за деятельность! «Унита» конфисковывалась до четырех раз в неделю. «Задержания» превращались в непрерывный арест. Дубинка работала вовсю. Чувствовалось, что не сегодня-завтра петля затянется окончательно.

Фашисты решили торжественно отпраздновать годовщину «похода на Рим». Поэтому обычные аресты неблагонадежных граждан, коммунистов в первую очередь, начались не за два дня, как обычно, а за целую неделю. 28 октября была годовщина, а 21-го рано утром меня арестовали. В участковом отделении в то утро нас собралось восемнадцать человек, из которых одиннадцать — коммунисты. После традиционного путешествия в фургоне по комиссариатам мы прибыли в Сан-Витторе.

Тюрьма была уже набита до отказа: в камерах-одиночках помещалось по пять человек. Многие из арестованных не вмещались в камерах, и их разместили в коридорах. Несмотря на это, новые партии прибывали каждый день. Тотчас же по прибытии я установил связь с Террачини.

Мы полагали, что и на этот раз дело кончится обычным, более длительным, соразмерно торжественности годовщины, «задержанием» и что после празднования нас выпустят. И действительно, с 30 октября началось освобождение арестованных. На следующий день оно приостановилось, но, так как это случилось в воскресенье, мы не беспокоились, решив, что храните ли «складов человеческого мяса» хотят воспользоваться правом на праздничный отдых.

В понедельник уборщик сообщил мне:

— Вчера утром опять было покушение на Муссолини, в Болонье.

— Ну, — сказал я товарищам, — теперь подождем с освобождением!

В этот день никого не выпускали. Ночью начали прибывать новые группы арестованных. Многие из них были ранены, избиты… Они описывали сцены насилия, разгрома. Людей хватали на улице, избивали, уводили…

На другое утро я узнал о прибытии товарищей из «Унита». У них были повязки на головах. Нам удалось раздобыть номер какой-то газеты, из которой мы узнали о новых законах: о восстановлении каторги, роспуске партий, введении смертной казни, закрытии всех антифашистских газет.

Было ясно, что рассчитывать на скорое освобождение не приходилось. Надо было позаботиться о получении белья и прочих необходимых вещей.

Еще через несколько дней я на прогулке увидел Грациадеи, Репосси и других депутатов.

Итак, никаких иллюзий!

Кроме тесноты, нас донимало еще и религиозное рвение наших тюремщиков: чуть ли не каждый день — церковная служба. Годовщина похода на Рим — торжественная обедня; 31-го — воскресная обедня; 1 ноября — торжественный молебен по случаю «избавления дуче от опасности»; 4 ноября — годовщина победы — снова обедня; 11 ноября — опять обедня в день рождения короля!..

Я написал квартирной хозяйке, прося ее приготовить мне чемодан с наиболее необходимыми вещами: нам стало известно, что уже работала специальная комиссия, приговаривавшая к ссылке на каторгу!

В один прекрасный день нам велели «собрать вещи». Это не всегда означает, что нас выпустят на свободу; в нашем случае это исключалось.

Внизу, в канцелярии, я встретил многих других товарищей. Они были прекрасно настроены. Я не разделял этого чувства.

Обычно арестованных по распоряжению охранки отправляли для установления личности в центральный комиссариат, а оттуда обратно в тюрьму, в ожидании дальнейших распоряжений. Очевидно, такая же процедура кругового путешествия в тюремном фургоне ожидала и нас…

Около полудня в канцелярию, где мы ожидали, явились карабинеры с мешком ручных кандалов, в которые начали заковывать арестованных. Бригадир спросил у надзирателя:

— Сколько арестованных мне даешь?

— Пятьдесят, — последовал ответ.

— Черт возьми! Это последний мой заезд сюда, потом я займусь другими делами, а в фургоне у меня вместится только тридцать, самое большее сорок — и то, если среди них нет толстых.

— Что же я буду делать с остальными? — спросил недовольный надзиратель, которому предстояла скучная операция повторного вписывания уже выписанных было арестантов.