Записки цирюльника - [23]

Глава XII «Военно»- и «мирнопленные»

Стали появляться первые военнопленные. Грязные, оборванные, голодные. Когда я увидел первый эшелон, мне сначала показалось, что привезли скот, тем более, что их, как и наших солдат, везли в вагонах для перевозки скота: «40 человек, 8 лошадей», но их грузили намного больше сорока и развозили по самым глухим уголкам полуострова. Они производили тяжелое впечатление. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из рабочих смеялся или издевался над ними, несмотря на то что интервентистские газеты усиленно разжигали ненависть «к врагу». Они проходили по улицам города: жалкие, согнутые фигуры вконец замученных людей, в сопровождении немногих солдат из запасных, негодных для фронта. Победители и побежденные мало отличались друг от друга: те же лохмотья, тот же усталый шаг, тот же печальный взгляд, точно смотрящий в пустоту.

Несколько тысяч пленных разместили у нас в Фоссано. Жили они в деревянных бараках, работали и за это получали черный хлеб и похлебку. Мы немногим могли помочь им. Наших солдат строго наказывали, если замечали их сношения с пленными, а тем более помощь… врагам. Помню, как-то я поместил в нашем журнале некролог на одного умершего австрийца. Муссолини в «Пополо д’Италиа» с пеной у рта накинулся на нас за это. Статья его, конечно, была перепечатана всеми газетами и газетками интервентистов. Началась усиленная слежка. Трудно было общаться из-за незнания языка: немцы, венгры, хорваты, болгары… Ну, как заговорить с ними? Все же мы находили способы общения с пленными. И даже преодолевали трудности языка. Разыскали переводчиков, обратились к помощи пишущей машинки и пересылали им прокламации партии с призывом к заключению мира.

Комендант концентрационного лагеря и его подручные офицеры были настроены крайне реакционно и обращались с солдатами жестоко. Я опубликовал — а цензура по странной рассеянности пропустила — сообщение о том, что комендант отправил в большой переход пешком больного солдата, который умер во время перехода; о том, что солдат заставляли работать в мороз в одних рубахах и били прикладами из-за пустяков, и еще многое подобное. Комендант рассвирепел. Он потребовал меня к себе для объяснений и написал приказ о моем «задержании». Когда мы распространили наши воззвания, он окончательно вышел из себя. Он и не подозревал, что эти листочки были отпечатаны в его канцелярии! Меня вызвали в комиссариат и предъявили несколько воззваний.

— Вам кое-что известно об этом? Не правда ли?

Я взял листочки, внимательно оглядел их:

— Ничего не разберешь. На каком это языке? — спросил я.

— Нечего ломать комедию, мы прекрасно знаем все: вы пишете, а… кто-то переводит.

Я решил держаться выжидательной тактики. Не опровергал и не подтверждал.

— Если бы вы находились на территории военных действий, вы получили бы шесть пуль в спину! Здесь же ограничитесь несколькими годами тюрьмы.

— Все, что вы мне сообщили, весьма любопытно, но кто может доказать, что я совершил столь черное деяние, за которое полагается расстрел или каторга?

— Мы знаем все. Вы слишком доверяете другим. Они же сообщают, куда надо, и расплачиваться приходится вам. Поэтому лучше сознаться, чтобы получить снисхождение.

Но я не сознавался. И так как доказательств не было, меня отпустили.

Несчастным пленным приходилось плохо. Многие умирали. Чтобы раздобыть хоть немного хлеба, они продавали все, что могли: солдатские кресты, медали за храбрость. Их было слишком много, и мы мало помогали им. Делали что могли. Разоблачали в нашей печати превышение власти, дурное обращение, стараясь их ободрить, посылая им прокламации, письма. Иногда удавалось и поговорить с некоторыми из них. Кое-кто понимал уже по-итальянски. Наши солдаты, находившиеся при пленных, братались с ними и, сколько могли, помогали им, несмотря на угрозы старших. Однажды я присутствовал при трогательной сцене.

Наш солдат с оружием, как полагается, сопровождал пленного австрийца с большим узлом. Австриец был уже не молод и с трудом тащил свою ношу. Солдат, моложе его, пожалел пленного и предложил помочь. Я видел, какой благодарностью засветился взгляд австрийца… Нести вдвоем было неудобно. Солдат остановился и сказал:

— Неси-ка ружье, а я понесу твой узел.

Так и пошли они дальше, два «вековых врага»; победитель — согнувшись под ношей, побежденный — с ружьем в руках. Я долго глядел им вслед…

Другой раз я видел, как солдат, наблюдавший за работой двух пленных, почувствовал себя дурно и упал на землю. Пленные бросились к нему, стараясь привести его в чувство. Потом отнесли его в казарму…

Бывало и так, что пленный, направленный в деревню на полевые работы, женился там на итальянке, к великому негодованию стопроцентных патриотов.

Мир!.. Мир!.. Его жаждали все — и «побеждающие» и «побежденные»! Слово это могло потрясать человеческие сердца до такой степени, что из-за него я попал однажды в полицию.

Я иногда захаживал в кино и от скуки играл на пианоле. Как-то после неизбежной порции патриотических картин шел один из обычных любовных фильмов: двое мужчин влюблены в одну и ту же женщину и собираются уже прикончить один другого, как узнают, что кокетничавшая с ними женщина имеет любовника, третьего. Соперники, узнав об этом, мирятся.