Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [41]

Возможно ли восстановить все это? Я думаю, что, как и в каждом правовом государстве, частная земельная собственность должна быть признана и все убытки возмещены. Но возвращаться в свое имение, чтобы начинать все хозяйство снова, я положительно отказываюсь. А ведь мое Кораблино – родовое имение, которое двести лет было в нашем роду, где я родился, вырос и состарился. И все же я отказываюсь. Почему? Главным образом по причинам психологическим: нельзя искусственно восстановить добрые отношения, раз они были грубо нарушены и притом без всякой вины со стороны помещиков. Слишком много пережито каждой стороной, чтобы можно было все это забыть. Я не могу забыть, что семью мою, как преступников, выгнали из моего имения и из моего дома на улицу, нищих, без всяких средств. И когда жена моя, желая спасти хоть крохи, приехала, рискуя своей свободой, в Кораблино и обратилась к крестьянам, нагло занявшим мой дом, с просьбой выдать ей хотя бы собственные ее вещи, она уже не могла остановиться в своем доме, который был занят комбедом или исполкомом, она должна была искать приюта у соседнего торговца, который не побоялся этого комбеда и пустил ее к себе. Целых три дня этот комбед куражился над несчастной женщиной, чтобы наконец вынести свой идиотский отказ на том якобы основании, что он не знает, жена ли она мне. Это после того, как вся семья моя прожила в этом имении пятнадцать лет. Кто дал им это право распоряжаться чужим имуществом и глумиться над женщиной? Разве такое бесправие возможно когда-либо забыть?

А продажа с молотка всего моего имущества, оставшегося в деревне, как у банкрота, на чем она основана?

Мне писали потом из деревни мои приятели-крестьяне, что комбед особенно старался открыть мой несгораемый сундук с секретным замком. Замок не поддавался. Наконец ломом его разбили и разворотили стенки сундука и были жестоко наказаны, ибо нашли там мои старые лекции и больше ничего. Они вообразили, что в оставленном на зиму доме, в передней в сундуке остались деньги и драгоценности!

Я – человек чуждый всякой сентиментальности, но я не могу обойти молчанием фактов, которых никакой большевик и никакой комбед не сможет опровергнуть.

Кто сумел превратить захолустное село Кораблино, лежавшее в семи верстах от Московского тракта, в большое торговое село на магистрали железной дороги, с почтой, телеграфом, с большой хлебной торговлей и с большими заработками для крестьян? Мой отец.

Кто еще больше развил это торговое село, учредив в нем большую ярмарку, проведя в нем шоссе и сосредоточив в нем табачные плантации и склады табака? Я один, без всякой помощи. Нет такого крестьянского двора в Кораблине и окрестных селах, который теперь не занимался бы разведением табака.

Кто устроил в Кораблине четырехклассное училище в прекрасном каменном доме, двухэтажном? Крестьяне не затратили на это дело ни гроша. Наоборот, когда в дополнение к этой образцовой школе я исхлопотал даровой лес для постройки начальной школы, крестьяне не поехали за этим лесом на место – единственная помощь, которая от них требовалась, – и я уступил этот лес соседним крестьянам деревни Бобровинки, где и выстроено прекрасное здание начальной школы. Точно так же кораблинские крестьяне не пожелали отвести или нанять помещение для врачебного пункта за восемь рублей в месяц, когда я выхлопотал им это учреждение; по земским правилам помещение должно быть от крестьян, чтобы они несли хоть какой-либо минимальный расход.

Впоследствии, когда крестьяне самовольно заняли мой дом в Кораблине, то они поместили в нем комбед, а затем сожгли. Я утверждаю и знаю, что умышленно сожгли; предпочли сжечь, чем устроить в нем школу или врачебный пункт.

Вот почему я ни в каком случае не желал бы возвращаться в свое имение, хотя и родовое, хотя и дорогое мне по детским воспоминаниям и во воспитанию там моих детей.

Сентиментальные маниловы говорят: «Помилуйте, наш добрый русский мужичок был сбит с толку пропагандой, он сам теперь раскаивается, сам зовет назад помещика, встречает его с хлебом-солью».

А я скажу, что не верю в искренность этого хлеба-соли и не представляю себе, как можно начинать совместное дело с людьми, которые вас обманули, ограбили и разорили, а в некоторых местах даже доходили и до убийства.

Станем на минуту на точку зрения этих маниловых: их встречают с хлебом-солью. Они приехали на опустошенное пепелище: дом и усадьба сожжены, сад и роща вырублены, скот, орудия, экипажи, вся движимость пропали. Как и с чем начинать хозяйство?

Я знаю и наблюдал, как начинают хозяйство и как возникают культурные имения из запольного хутора: мой зять создал такие имения, куда ездили потом учиться из сельхозшкол. Но зятю моему тогда было тридцать лет, у него были средства, и на хуторе все же было некоторое хозяйство, некоторые постройки, ценный лес.

Но если бы зять мой, ныне покойный, мог посмотреть свое любимое детище теперь, когда там нет ни одной постройки, ни одной коровы, ни одной лошади, когда лес и сад вырублены дотла, поля запущены и заросли сорной травой, вообще все имение сровнено с землей, не существует, то едва ли его горькое чувство незаслуженной обиды было бы удовлетворено этой лицемерной хлебом-солью.