Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [37]

Это был мой последний заработок в России перед беженством, и он значительно помог мне в эти тяжелые дни: без этой 1000 рублей я бы не смог выехать за границу.

Что касается самой этой работы, то, кажется, она пропала, не передана была для ознакомления в руки архиепископа Анастасия[306], человека лукавого, который последним разделял взгляд, что нельзя к синодским материалам допускать постороннего человека. Из личных объяснений с архиепископом Анастасием я вынес убеждение, что зерно попало на каменистую почву и плода не принесет.

Но я знаю, что я свою работу выполнил добросовестно: составил доклад так, как синодские чиновники составить не сумели; они не сумели бы ориентироваться в той массе материала, который был дан мне на руки и который я использовал с исчерпывающей полнотой.

Закончив эту работу и сдав ее новому обер-прокурору Карташеву, в конце августа я поехал в Кораблино навестить там свою семью. Слабое правительство, отсутствие прав и власти сильно сказалось в деревне: права собственности никто уже признавать не хотел, идеи Ленина захватили русскую деревню. Особенно привлекал деревенскую молодежь наш старинный громадный сад в Кораблине. Чувствовалось, как этот сад постепенно ускользает из наших рук и становится общественной собственностью: по ночам там раздавалось пение хороводов, которые нисколько не стеснялись тем, что здесь же, через двор, в барском доме находятся и собственники имения. О том, как мальчишки и взрослые лазили в сад и таскали оттуда ягоды и фрукты, я и не упоминаю, ибо это явление давно стало уже бытовым в деревне. Теперь еще труднее стало с этим бороться. Старые мужики, хорошие хозяева, не стеснялись говорить мне вслух: «Скоро господам – конец!»

Я не хотел показывать вида, но сильно тревожился, как пройдет у нас в Кораблине трехдневная ярмарка, которая собиралась в большом количестве как раз на выгоне против дома. Наибольший съезд бывал 7 и 8 сентября. Эту ярмарку я сам же и устроил не так давно, но теперь и не рад был этой затее. Когда со всех окрестных сел и деревень начали съезжаться крестьяне и когда, наконец, 7 сентября ярмарка эта достигла небывалых размеров, я был в большом беспокойстве: молодежь вела себя вызывающе, никакой власти, никакой полиции.

В большом кораблинском доме, кроме меня и старого кучера, мужчин больше не было. Оружия в доме я также никогда не держал. Нечего и говорить, что весь сад наш и даже обширный двор около дома попали в полное распоряжение деревенской молодежи: на дворе расположился бродячий фотограф, и девки гуртом тянулись снять свой «патрет», устроив тут же импровизированные уборные, где каждая старалась как можно ярче насурьмить себе щеки. Было очень забавно и бесцеремонно: мы третировались несуществующими[307].

Я был искренно рад, когда ярмарка эта наконец-то закончилась и телеги начали разъезжаться по домам.

Настроение в деревне становилось все тревожнее: из Шейнова явился посланный с запиской от моей племянницы, что крестьяне сожженной деревни, той самой, которая заставила нас сдать им в аренду все наши посевы почти даром, запрещают ей послать на ярмарку для продажи несколько голов скота, так как кормить их было уже нечем; и лишь по моему письму, что скотина эта требуется мне в Кораблине, мужички разрешили ей послать мне двух коров из сорока породистых тельцов.

Таковы были в то время условия жизни в деревне. Кое-как дотянули мы в Кораблине до 17 сентября, «Вера, Надежда, Любовь» – день высоких эмблем – оказался последним днем нашего пребывания в двухсотлетнем нашем родовом гнезде – Кораблине, которое стараниями моего отца из глухой деревушки превратилось в большой торговый центр на железнодорожной магистрали.

Больше нам уже не пришлось видеть Кораблина, вскоре оно и совсем погибло; теперь этого имения уже не существует.

Ночью нам не удалось выехать, настолько были переполнены поезда. Пришлось возвратиться ночевать в усадьбу. Я и сейчас живо помню то тяжелое чувство, которое охватило нас, когда мы среди ночи вернулись в запертый уже дом. Какое-то тяжелое предчувствие подсказывало, что мы навсегда должны проститься с этим старым домом. Дурно и тревожно провели мы эту последнюю ночь и рано утром вновь должны были выехать на станцию, чтобы отправиться в Москву. Начальник станции по старой памяти, потихоньку от всех, выдал мне билеты, конечно, третьего класса.

Путешествие это было сплошным кошмаром: действительно, вагоны были переполнены до такой степени, что сидели даже на верхних полках. Особенное негодование публики возбудила наша собачка, прелестный белый шпиц – кроткое создание, которое, как бы чувствуя себя без вины виноватым, забилось под лавку в уголок в пыль и грязь и там тихо просидело всю дорогу часов шесть или семь, пока длилось это наше замечательное путешествие.

Основательно познакомились с русским жаргоном мои дочери-барышни, перед которыми старались особенно щеголять изысканностью оборотов речи «краса и гордость революции» – матросы и солдаты, битком наполнявшие наш вагон. Слово «мать» не сходило с языка, причем выругавшийся как-то особенно ловко должен был сплюнуть через зубы между сплошной публикой. Некоторые из сидевших наверху считали необходимым приводить в порядок свой туалет и вытряхивали дорожную пыль и микробы прямо на публику. Мудрено ли, что по приезде в Москву я нашел на себе вшей?