Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [35]
Европейская формула ответственности Кабинета перед парламентом казалась кадетам какой-то бесспорной аксиомой, единственно пригодной для необъятной, малограмотной, мужицкой России. Почему, однако, форма правления Соединенных Штатов, почему пример этого наиболее демократического государства в мире казался нашим политикам недостойным России? Та катастрофа, которая произошла в России, как раз и доказывает, что практичные янки лучше и вернее подошли к разрешению вопроса о парламентаризме, отвергнув ответственность исполнительной власти перед парламентом и запрещая народным депутатам занимать министерские посты.
Манифест 17 октября 1905 года в России значительно удовлетворял этим требованиям, так как законодательная власть была совершенно отделена и не могла влиять на власть исполнительную, ибо министры были ответственны только перед верховной властью, как и в Америке только перед президентом республики.
Я не хочу сравнивать нравы и обычаи демократической Америки с порядками России, которая лишь в 1861 году вышла из крепостного состояния, а через сорок пять лет получила конституцию. Вполне понятно, что крепостная, самодержавная Россия не могла столь быстро установить у себя порядков чисто демократического государства. Но постепенно она к этому шла: русское земское самоуправление, земская школа, земская медицина, русский суд – все это двигалось вперед гигантскими шагами, если бы не катастрофа 1917 года.
Временное правительство чувствовало, что не может управлять страной без парламента, и стремилось заменить его суррогатом. Тогда, летом 1917 года, были созваны на совещание Государственные думы всех четырех созывов[299]. Я присутствовал на этом совещании, и, конечно, кроме демонстрации, из этой затеи ровно ничего не вышло. Нельзя себе представить ни одного парламента в мире, который бы собрался, расселся по местам и сразу решил бы все жгучие и не жгучие вопросы. Работа серьезного парламента так не происходит, она налаживается постепенно и методически, и пленарные, так сказать показные, заседания меньше всего для этой работы пригодны. Вся наиболее трудная и сложная работа происходит в комиссиях, вне этой большой залы, в маленьких кабинетах при небольшом числе депутатов. И когда я как член Бюджетной комиссии Государственной думы вместе со всеми восхищался чудесными выступлениями профессора Алексеенко, я хорошо знал как секретарь этой комиссии что эта прекрасная исчерпывающая речь, продолжавшаяся около двух часов, заключает в себе упорную работу целого года, методическую, изо дня в день: в комиссии чередовались сметы, чередовались докладчики, министры, а президиум оставался все тот же, впитывал в себя все происходящее, чтобы затем в течение часа изложить в пленарном заседании Думы всю эту работу, которая велась целый год.
Такая демонстрация была поучительна и полезна, и аплодисменты в Думе были заслуженны.
Мне хорошо памятно это сборное заседание всех четырех Дум: это был публичный провал Временного правительства не только перед собранием, но и перед Европой, которую в этом заседании представляли иностранные послы и между ними сэр Бьюкенен и Тома.
Сначала все шло по-хорошему, пока от показного торжества не перешли к делу. Когда появился в ложе дипломатов французский министр Альбер Тома, то по предложению Керенского Дума стоя его приветствовала продолжительными аплодисментами, а Тома раскланивался из ложи. К подобным манифестациям мы уже привыкли за время войны: кого только мы не приветствовали при каждом удобном случае, пели гимны на всех языках, даже японский. Почему не приветствовать и министра Тома? Хотя, по правде сказать, следовало наоборот, чтобы Тома нас приветствовал, а не мы его: ведь это Россия спасла Париж от разгрома, а французы, и в частности министр Тома, для России ровно ничего не сделали.
Затем, после Тома, Государственная дума почему-то сочла нужным приветствовать члена второй Думы Церетели[300]: Керенский торжественно встретил его у входа и расцеловал, а Дума почему-то аплодировала этой умилительной сцене.
Таким образом, в этой торжественной части Думе как бы рекомендовались первоклассные сюжеты, а бедный Родзянко на председательской трибуне принимал в чужом пиру похмелье.
Но когда началась деловая часть заседания, то картина сразу изменилась, особенно когда военный министр Гучков выступил на трибуну со своей отходной русской армии. Это были позорные дни Тарнополя и Калуша[301], когда русские солдаты из «сознательных» неудержимо бежали с полей сражения и открывали фронт неприятелю. Гучков тогда же заявил Думе, что он считает положение безнадежным и не может более оставаться министром[302].
После отчаянного вопля военного министра Гучкова, вероятно, чтобы поддержать настроение собрания, выступил председатель Временного правительства князь Львов, который почему-то прочитал какое-то чрезвычайно радостное стихотворение, которое мне напомнило стихи: «Птичка Божия не знает». Все выступление это носило какой-то легкомысленный характер чего-то ненужного и нелепого в данный момент. В моих глазах князь Львов себя окончательно доконал, и я думаю, очень многие со мной порадовались, что иностранные дипломаты не понимают русского языка и могли ошибочно придать выступлению президента Совета министров более серьезное значение.
