Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [24]

– Где? Здесь?

Я с удивлением осматривал площадь земли под посевами, где ранее был поселок, теперь уже расселившийся по хуторам: от большого селения не осталось никаких следов, кроме одной-двух усадеб, удачно оставшихся на своем участке земли по жребию. А по горизонту там и сям виднелись хутора, выселившиеся из этой деревни.

Хуторское расселение по каждой губернии носило свои особенности. Так, в Саратовской губернии основным препятствием служил недостаток воды, и главное внимание землеустроителей было обращено на снабжение хуторов колодцами, чрезвычайно глубокими и даже артезианскими.

Компаньон мой по Саратовской губернии сообщил много интересного из деятельности Столыпина, который был в Саратове губернатором и хорошо известен моему спутнику[234]. Мне запомнился один рассказ об изумительном присутствии духа Столыпина: он не признавал опасности и шел к ней всегда прямо. Когда ему донесли, что в одной из волостей вспыхнуло крестьянское восстание, Столыпин немедленно отправился туда сам, один, в коляске. В селе его встречает большая толпа крестьян. Губернатор выходит в середину толпы и спрашивает, в чем дело? По выражениям лиц окружающих его крестьян он замечает, что страсти до чрезвычайности возбуждены. Он видит, что один крестьянин, очевидно, главный зачинщик, особенно нервно настроен, передавая свое возбуждение толпе, которая тесно обступает губернатора. Тогда Столыпин сбрасывает с себя свою губернаторскую шинель и дает ее на руки зачинщику со словами: «Подержи-ка, голубчик!» И этот жест, эта находчивость сразу все изменяет. Зачинщик, коневод, является уже в роли человека, прислуживающего губернатору. Эта неожиданность, этот гипноз красной генеральской подкладки, эта услуга – все вместе умиряет страсти. И вся толпа изменяет настроение, видя во главе своей уже не зачинщика, а губернатора, которому зачинщик услужливо держит пальто. Инициатива перешла к Столыпину, и он спокойно расспрашивает и выслушивает крестьян о причинах волнения[235].

В Самарской губернии я познакомился со знаменитым землеустроителем А. Ф. Биром[236]. Этот небольшой человек творил в своем участке чудеса: самое имя Бир стало в этих краях нарицательным: Бир – значит землеустроитель. Мы путешествовали с ним по Самарским степям, и он показывал мне введенную им систему хуторов пачками, по четыре хутора вместе, причем поля их простирались во все четыре стороны от центра, где выстроены хутора. Для безграничных самарских степей это особенно важно и для выгона, и для водопоя, и, чтобы не было такого одиночества, для защиты от зверя, от недоброго человека, от непогоды. Здесь же впервые я увидел, как в России работают на верблюдах и как эти верблюды не брезгуют даже сухой колючкой «перекати-поле».

Бир показал и рассказал мне много поучительного, и я с сожалением с ним расстался.

Я спешил возвратиться в Финляндию, ибо получил телеграмму, что С[ерафима] К[онстантиновна] больна. В Выборге я узнал, что она мужественно перенесла тяжелую операцию и уже поправляется. Не пробыл я около больной и двух дней, как газеты принесли тяжелое известие, что министр Столыпин ранен в Киеве в театре[237], а еще через два дня, что он скончался[238]. Это было так неожиданно, так жестоко и так нелепо, что трудно было удержаться от слез: убийцы[239] Столыпина хорошо рассчитали свой удар, покончивший вместе с ним и всю его великую земельную реформу. После смерти Столыпина мне стало ясно, что дальнейшая моя поездка по хуторам бесполезна. Хотя я и вернулся опять в Рязань, но уже больше по инерции; впрочем, и смотреть-то в Рязанской губернии было нечего, так как хуторское движение там было лишь в зачатке.

Выборы в четвертую Думу

Наступал срок выборов в четвертую Думу. Наши шансы прежних депутатов были довольно шатки. Я уже говорил, что каждый наш избиратель по своему незнанию политических условий и работы законодательной палаты полагал про себя: а чем я хуже других? Я тоже хочу быть членом Государственной думы.

Это элементарное политическое невежество разбивало голоса и давало неожиданные результаты.

Кроме того, на нас ополчился рязанский губернатор князь Оболенский[240], впоследствии ставший петербургским градоначальником. Еще в бытность нашу в Думе к нам пришла просьба от наших рязанских избирателей, чтобы мы защитили их от произвола губернатора, который не желает утверждать в должностях лиц, избранных земским собранием.

Мы уже ранее знали повадку этого «помпадура». К тому же вопрос шел о нарушении земских прав. Поэтому мы втроем – я, Леонов и Сафонов – отправились с жалобой на произвольные действия рязанского губернатора к министру Столыпину.

Четвертый наш депутат – Селиванов[241] – увильнул от этой неприятной обязанности. Остальные три депутата – священник, рабочий и крестьянин – для столь деликатной миссии не были пригодны, да и не пошли бы из боязни.

Я сознавал, что центр тяжести этой депутации лежит на мне, так как я был хорошо известен Столыпину. Но я старался по возможности держаться в тени и предоставлял докладывать сущность нашей просьбы Леонову и Сафонову.

Оказалось, впрочем, что министр был уже в курсе всего этого дела и предлагал нам вопросы, хорошо освещающие и самих избранных лиц, о которых мы ходатайствовали.