Записки бродячего врача - [45]

Принц поднимается на веранду, весь в белом – седая косичка, рубашка, дряхлые джинсы. У него в руках найденная босоножка. Вместе с ним приходит вежливый Дракон и ложится на пол веранды так, чтобы держать всех присутствующих в секторе обстрела.

Белоснежка немедленно расцветает, но спохватывается. Она грациозно принимает босоножку и говорит Принцу: «О, огромное спасибо, Джон! Но, к сожалению, пара к ней порвалась, пришлось выбросить. Не подбросите ли вы меня в обувной магазин?»

У Витязя челюсть падает на стол, он судорожно пытается решить, не следует ли ему что-нибудь сказать или сделать, но очень трудно совершить что-либо героическое, когда ты весь в овсянке.

Принц мгновенно обращается в неуклюжего провинциала из Айовы, в силу своей толстокожести не понимающего пикантности ситуации. Он предлагает Белоснежке руку и уводит с собой.

Витязь пытается наконец встать, но Дракон меряет его тяжелым неодобрительным взглядом, в пасти полыхает сдерживаемое пламя. Витязь плюхается обратно на стул.

На следующее утро веранда пуста. Попутчицы Дон Кихота и их мужики разъехались.

ДК пьет утренний кофе и читает новости на лэптопе в полном одиночестве.

«Унылая пора, очей очарованье…» Остаются еще две недели отпуска.

Очерк мифофизики

Жили-были профессор Булик и профессор Цверофф. Они были очень похожи друг на друга, за исключением того, что профессор Булик был очень сладкий, а профессор Цверофф – нет. Объяснялась эта разница тем, что в Булика в процессе изготовления залили патоку, а на Цвероффа пожмотились.

Пока у профессоров в штанах была косая, но твердая в состоянии возбуждения сажень, они занимались наукой Физикой.

С течением времени твердая сажень из штанов напрочь исчезла и профессора занялись наукой Мифофизикой и наукой Козлогонией.

Наука Мифофизика – это та же Физика, но с основополагающим концептом всеблагого Абсолюта, регулирующего все процессы во Вселенной с позиций Абсолютной Нравственности, а основным инструментом для непознания Непознаваемого служит Вера.

Наука Козлогония изучает возникновение Козлов и законы их вращения по орбитам и взаимодействия друг с другом и с Антикозлами. Специалистов по Козлогонии называют козлогонистами.

Тем временем Время продолжало идти от прошлого к будущему, и у профессора Булика и у профессора Цвероффа исчезли твердые элементы не только из штанов, но и из всех прочих мест тоже, и профессора занялись спасением человечества от Злоумия, Скудоумия и какого-либо Умия вообще.

По утрам, после зарядки по системе Мюллера и легкого завтрака, у профессоров начинался приступ столпняка.

Они брали зонтики и лэптопы и шли на Столпное поле.

Там профессор Булик забирался на мраморный столп и начинал обличать Разум, Науку, Просвещение и прочие ужасные бичи человечества, а профессор Цверофф стоял внизу с березовым веником наперевес и отгонял собак и матерьялистов, которые так и норовили пописать на столп, несмотря на висевшую на видном месте табличку с надписью: «Собакам и матерьялистам вход воспрещен».

Потом профессор Цверофф забирался на столп тоже и в свою очередь обличал Гомократию и Корректный Политфеминизм, а профессор Булик рукоплескал ему снизу и ронял сладкие слезы умиления.

По всему Столпному полю были понатыканы мраморные столпы с козлогонистами и мифофизиками. На ближайшем столпе стоял известный козлогонист Шмокинс, но ни он, ни остальные обитатели столпов не имели никакого шанса правильно гонять Козлов или изрекать правильные истины, потому что абсолютное право на абсолютную истину было даровано Абсолютом только профессору Булику и профессору Цвероффу.

В углу поля находился Зоопарк. Его украшением были Тролль Максвелла и Кит Шредингера.

Тролль Максвелла тряс решетку с криком: «Колбаса! Колбаса! Позор Христофору Колумбу!» и бил себя в волосатую грудь с армянским акцентом, а Кит Шредингера одновременно лакал кальвадос в углу клетки и нырял в Баренцево море, но не переставал жаловаться на раздвоение личности и угрожал записаться на марафон к Ройтману, если Шредингер не сделает что-нибудь прямо сейчас.

После праведных усилий по спасению человечества наши профессора ужинали в итальянском ресторанчике, а потом шли в оперу с чувством выполненного долга. Ах, что может быть лучше Доницетти…

Ночью им снился Карл Маркс, обивающий своей твердой саженью груши с Древа Познания, и они просыпались в холодном поту.

Баллада о голубой кобыле в стиле кантри

Далеко на юге, на бедном ранчо среди зарослей серебристой агавы и цветущих кактусов жил-был Ковбой Джо. Он был мужик простой и надежный, как револьвер системы Кольта, сильный и добрый, но очень робкий.

Впрочем, робость его вылезала наружу не тогда, когда он на узкой дорожке сталкивался с медведем, или с горным львом, или с ватагой мексиканских бандитов, а только в присутствии Красотки Мэри. Тогда он лишался дара речи и по всем, абсолютно всем членам его большого мускулистого тела разливалось непонятное оцепенение.

Красотка Мэри жила-была на соседнем ранчо, в каких-то ста милях от Ковбоя Джо.

Она была королевой красоты в масштабе пяти соседних графств, скакала на диких мустангах и могла набросить лассо на молодого бычка и повязать его по рукам и ногам за одну минуту, говорила на шести языках, включая мандарин и язык индейцев навахо, и вдобавок была полным профессором искусствоведческих наук (со специализацией по искусству Китая позднего периода династии Цзинь). Короче, это была еще та штучка, и она, конечно, смотрела сквозь всяких ковбоев, как вошь сквозь поток легких частиц из протонного ускорителя.