Записки бродячего врача - [34]

Вернулся я в Баку в 1989 году – эвакуировать родителей. Уже прошли кровавые столкновения, уже «Народный фронт» отпраздновал независимость, уже мой собутыльник студенческих времен Саша Мархевка был расстрелян со всем экипажем скорой помощи вошедшими в город советскими войсками.

Под моим домом на проспекте Строителей стояли бронетранспортеры, и по улицам ходила совершенно незнакомая мне угрюмая толпа.

Потом я долго жил в Израиле, и моя совесть время от времени мучилась полным отсутствием ностальгии. И вот около 2000 года я поехал с израильской делегацией читать лекции в Баку. Была задняя мысль: ну вот пройду по знакомым местам – и проснется эта самая ностальгия… Увы…

В нашей квартире, выходящей прямо на угол проспекта Ленина и улицы Двадцати шести бакинских комиссаров, открыт какой-то магазин. Больница Семашко, когда-то огромная и роскошная, вдруг съежилась… Низкие потолки, пыль на неработающих мониторах… По отреставрированному садику «Парапет» бродят стайки детей и просят милостыню у прохожих.

Нет, с тем городом, где я вырос, ничего общего не осталось. Тот город умер, и сквозь его остов пророс новый, совершенно замечательный, наверно, но не мой.

Теперь я живу в Америке. Довольно давно. И домов у меня два. Один здесь, в Альбукерке, между пустыней и горами, на узкой улочке среди одноэтажных домов в соснах и кактусах.

Время от времени я сажусь в самолет, лечу долго-долго. Потом в лазоревом море внизу открывается песочного цвета берег с полосой крошечных небоскребов у полосы прибоя и серых городских кварталов, переходящих в белые красношапочные предместья и зелень апельсиновых садов. Самолет пролетает половину страны, разворачивается и уже окончательно идет на посадку.

И пока я прохожу по длинному пандусу к паспортному контролю, во мне начинают разжиматься давно затянутые пружины, и я впитываю звуки языка иврит из окружающего воздуха, как завязавший курильщик, наверно, впитывает запах хорошего табака.

Здесь живут мои друзья, мои дети… Здесь в каждой тель-авивской больнице есть люди, с которыми я работал вместе двенадцать или двадцать лет назад и с которыми можно выпить пива в прибережном ресторанчике и поговорить за сегодняшнюю жизнь… Здесь мне бывало как-то особенно мерзко и бывало нестерпимо хорошо…

«А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?» – зададимся вопросом Андрея Вознесенского.

Добро пожаловать домой, доктор Раскин.

Дети и другие звери

Социальная жизнь в Принстоне в 2012 году

У моей жены интенсивная светская жизнь.

Раз в месяц она ест ланч в компании своих старинных принстонских подруг – ученых, программистов, преподавателей… Они собираются в итальянском ресторанчике в середине рабочего дня ненадолго, едят лазанью и какой-нибудь вкусный десерт, запивают его домашним лимончелло и треплются по-русски обо всем на свете – за строгим исключением мужей, детей и неприятностей на работе.

По воскресеньям жена водит дочку в русскую школу. Там дети учат русский, естественно, язык, математику и шахматы, танцуют и поют, а мамы пьют кофе и точат лясы по-русски обо всем на свете – уже без ограничений. Из школы вся компания перетекает на детскую площадку, а оттуда – друг к другу в гости.

По средам – цирковая студия у сумасшедшей англичанки. Там дети помладше кувыркаются на матах, кидаются мягкими мячиками и носятся друг за другом, а мамы и дети постарше крутят хулахуп, жонглируют, ходят по канату (невысоко) и крутятся в шелковых петлях, свисающих с потолка. Беседуют они опять же обо всем на свете, но уже на английском, поскольку русская критическая масса разбавлена национальными меньшинствами вроде белых американцев, венгров и китайцев.

У моей четырехлетней дочери Сани интенсивная светская жизнь.

Пять раз в неделю она ходит в детский сад на задворках Принстонского университета, где довольно большая часть времени посвящена общению и где подтянутые пожилые воспитательницы в фиолетовых сединах приучают детей принстонских ученых, съехавшихся со всего мира, говорить: «Can I have a glass of water, please?» и «Thank you very much».

Воспитательницы говорят на прекрасном английском с самыми разнообразными акцентами – от арканзасского до хорватского, но все как одна ведут свое происхождение от Мэри Поппинс. Саня учит других детей и воспитательниц русскому, а сама, наверно, скоро заговорит на корейском и хинди.

По воскресеньям она ходит в русскую школу, и, пока мама пьет кофе и точит лясы, Саня учится русскому и танцам, разрисовывает себе рожицу, затем до кучи расставляет шахматы и лазает по детской площадке, а уж потом вся компания ходит друг к другу в гости до упаду.

По средам – цирковая студия у сумасшедшей англичанки. Смотри выше. Кроме прочего, иногда там удается покрутить за ногу маму, застрявшую в шелковой петле, свисающей с потолка.

У нашего кота Кузи интенсивная светская жизнь. Днем он дрыхнет и изредка снисходит до общения с нами, но с наступлением темноты стремглав выкатывается из дверей наружу, где за стриженой лужайкой тянется метров на полтораста в длину и на двадцать в ширину полоса первобытного леса – со старыми акациями, лианами толщиной в руку и непроходимым – для человека без мачете – подлеском. Там Кузя общается с котами из соседних домов, дерется всласть с ними, гоняется за белками и птицами (безуспешно) и за мышами и землеройками (иногда результативно – судя по находкам на коврике у входной двери). В общем, полноценная жизнь джентлькот