Записки бродячего врача - [18]

Конечно, пациент предпочел бы проболеть чем-нибудь банальным и скоропроходящим, обойтись без всех этих прибамбасов (простительный эгоизм), но кто же его спрашивает… Впрочем, и меня тоже…

Девяностошестилетняя дама в здравом уме и твердой памяти живет себе одна, перезванивается с дочерью раз в неделю, по средам играет в бридж с молодыми семидесяти– и восьмидесятилетними партнерами, раз в год посещает своего доктора и пьет пару обязательных таблеток от несуществующих болезней. И ничего не имеет против того, чтобы прожить таким образом еще десяток лет.

В один не очень прекрасный день она падает у себя дома и ломает шейку бедра.

Встать сама она не может; дело происходит в четверг, бридж уже сыгран, дочь позвонит в субботу; дама лежит на полу до пятницы, когда ее обнаруживает пришедшая с регулярным визитом педикюрша и вызывает скорую.

За время лежания на полу наступает некоторое обезвоживание, небольшая пневмонийка и пара-тройка других менее значительных проблем.

И вот меня вызывают принимать ее в отделение, и надо решать вопрос об операции на бедре. То есть я сам операции не делаю, моя работа – поддерживать жизнь в пациенте до и после того, как ортопед своими шурупами и гвоздями соединит обломки бедра, ну и оценить сопутствующий операции риск.

Конечно, легко решать, когда имеешь дело с молодой семидесятипятилетней женщиной, не обремененной никакими существенными болезнями, кроме диабета там или гипертонии.

Гораздо труднее, когда женщине девяносто шесть лет и ее анализы пестрят красным цветом, обозначающим неблагополучие. И у анестезиолога на лице не наблюдается особых признаков энтузиазма, и сам хирург-ортопед тоже не имел бы ничего против, если бы я сказал, что эта операция не для нее.

Да, операционный риск велик, но не делать операцию – это смертный приговор. Неподвижность, пролежни, инфекции одна за другой – и так всю оставшуюся жизнь: полгода или сколько ей выпадет…

В общем, мне отводится двадцать четыре часа на подлатать то, что поддается латанию, а потом – в операционную. И все эти двадцать четыре часа, включая ночь, я периодически думаю о том, что вот еще не поздно сдрейфить, позвонить в отделение и скомандовать полный отбой.

…В день операции я захожу к ней в палату около часа дня. Дама лежит в кровати и шутит с окружающей семьей, количество капельниц вокруг не отличается от вчерашнего. Стоп, а операция? «Доктор, уже сделали, с утра пораньше…»

Уф-ф, отпустило…

Тетка семидесяти лет, весом килограммов полтораста. Ее организм, безропотно таскавший на себе этот вес все предыдущие годы, наконец забастовал, и теперь она живет в больницах с краткими походами домой между госпитализациями. Легкие, травленные табаком, уже не снабжают кровь кислородом, сердце не проталкивает эту кровь как надо, и все остальные части тела ведут себя соответственно.

Каждое утро я прихожу в больницу в ожидании, что прошлой ночью ее уже точно посадили на механическую вентиляцию, с которой ее уже никто не сможет снять, но она все дышит сама, хотя и плохо, со свистами и хрипами, слышными из коридора.

И так всю неделю. Специалист по легочным болезням, у которого в рукаве не осталось никаких трюков, уже откланялся и оставил меня наедине с пациенткой и ее семьей. Сама тетка на все вопросы отвечает: «Спасибо, доктор, уже лучше» и все решения делегировала своим двум дочерям, которые присутствуют в палате постоянно. Удивляюсь, скольким людям в этой стране не надо каждый день ходить на работу.

Я ежедневно объясняю дочерям, что происходит, каковы шансы выздороветь или прожить какой-нибудь разумный промежуток времени вне больницы, и спрашиваю, каковы будут инструкции на случай остановки дыхания: подключать к машинам или отпустить с миром?

Дочери мне отвечают, что Бог знает и умеет больше, чем доктора, и все будет хорошо.

Ну, кто бы спорил… Особенно если неизбежное произойдет в Его смену, а не в мою.

Вопросы без правильных ответов

В начале своей медицинской карьеры я обычно находился в одном из двух душевных состояний.

В первом я был очень умный, неимоверно образованный и постигший всю врачебную премудрость доктор. Если я чего-то не знал и не мог, это вот «не знал» было неизвестно современной медицинской науке и то, что «не мог», просто лежало за пределами ее возможностей.

Во втором я был полный кретин. То есть читать-писать я научился и синие корочки медицинского диплома с грехом пополам получил, но не более того. Невежеству моему не было предела, и выбор медицины своей профессией мог случиться только из-за тяжелой умственной недостаточности, и теперь и мои пациенты, и я сам должны были пожинать плоды тотальной профнепригодности.

Интенсивность этих ощущений измерялась в мегатоннах. И они могли меняться одно на другое несколько раз в течение дня.

В течение последовавших тридцати лет амплитуда таких переживаний постепенно уменьшилась, а период удлинился, но, в общем, они никуда не делись. Хотя, после всех резидентур, бесчисленных курсов повышения квалификации и всего того, чего я повидал в пятнадцати больницах, разбросанных уже по четырем странам, в общем-то, наверно, можно быть за себя спокойным… Тем более что пить боржом все равно поздно.