Записки ангела - [4]

— Вон он! Лови его, суку! Лови!

Это за мной гнались те двое, мести жаждали, крови, и, обернувшись к ним, я чуть не закричал, увидев кастеты и ножи в их руках. О страх, страх, о ликование бегства, я мог наконец-то позволить себе эту слабость, я мог наконец-то упругость земли ощутить, я мог наконец-то почувствовать себя зайцем, мышью, куропаткой… Ветки хлестали меня по лицу, кочки норовили опрокинуть на землю. Однако жажда жизни была сильнее, и не поддавался я на злобные уловки леса. Но топот за моей спиной приближался неотвратимо. Я не разбирал дороги, я мчался куда попало, разбрасывая в стороны кусты. И тут произошло совсем уж неожиданное: земля подо мной исчезла, и, только полетев вниз, я понял, что не заметил обрыва, высоченного обрыва над рекой, и падаю на камни…

Притча о валерьяне

Но прежде чем рассказывать, что сталось со мною дальше, хочу поведать немного истории. Городок наш Хлынь невелик. Тысяч двадцать зарегистрировано местным загсом. На скромной реке Хлынке стоит. Далеко от центра расположен. Чем знаменит наш городок? Да ничем. Живем, хлеб жуем, тем и рады. Не счесть таких городков по Расее-матушке. Я, дядюшка, приехал сюда по распределению три года назад, движимый лучшими чувствами человеческими: нести свет, добро и ученость в сонный наш народ. Еще в Москве, едва ступив на стезю науки филологической, мечтать я начал о доле учителя, трудной, но благородной. Чудной картиной представлялась мне моя будущая жизнь. И, засыпая на жесткой студенческой кровати, частенько представлял я себя идущим впереди юных и милых существ. Ладонь моя торжественно приподнята, речь льется плавно и строго, и дети, как агнцы за пастырем, шагают за мной, и на прекрасных их ликах светится мысль. Да, так мечтал я. Но, дорогой мой прокурор, жизнь хитра, она всегда подкидывает нам совсем не то, о чем мы грезим. И мне подкинула… Хлынь… Несчастный городок! Построили его купцы еще в начале прошлого века. Брали здесь лес, живицу, беличий мех и еще много чего. Возвели несколько заводиков, церковь, трактир, купцы уж думали железную дорогу тянуть к нашему городку. Но тут приехал как-то в Хлынь человек по имени Валерьян. Приехал, поселился в брошенной избе и зажил себе смирно. Для хлыновцев приезжие были не редкость — понагляделись на своем веку.

Ни на кого, однако, не оказался похожим Валерьян, не женился, не пил, крамолы не распространял. Он перво-наперво вскопал огород и кинул в землю семена. Споро они взошли. Любо-дорого было глядеть на всходы. И запах от той травы исходил терпкий, дурманящий. Вот как-то раз увидели соседи, что вышел Валерьян в огород, надергал корешков травы той, промыл их в луже и, севши на завалинку, почал жевать. Час жует, два жует, три — и на физиономии у него блаженство. Задумались тут хлыновцы. Что жует Валерьян? Отчего ему так сладко? Не утерпели, явились к чужаку. «А вы отведайте, — указал Валерьян на огород, — мне не жалко…» Выдернули хлыновцы по корешку, промыли — и в рот. Через несколько минут уразумели, отчего так сладко Валерьяну. Пошли их головы кругом, и мир в глазах вдруг розовым стал, и небо, и поле, и люди — все розовое, и так хорошо на душе, что ничегошеньки-то больше не надо. «А слышь-ка. Валерьян, — сказали тогда хлыновцы, — не дашь ли ты нам семян сей травки?» «Отчего же? — сунул он руку в карман. — Берите…» В скором времени уже вся Хлынь сажала у себя на усадьбах Валерьянов корень, по вечерам сидела на завалинках, жевала. Все было розовым в их глазах, и ничегошеньки не хотелось. И на работу перестали ходить хлыновцы, а если и ходили, то только так, для видимости, и церковь забыли, и даже дети перестали родиться у хлыновских баб, а если и рождались, то с такими же, как у их предков, розовыми, сонными глазами. И жизнь пошла на убыль в Хлыни, заводики закрылись, церковь опустела, железную дорогу повернули в сторону. И ничего-то почти не осталось в Хлыни от прежних времен, только кладбище старинное с огромной ямой посередине. Говорят, там раньше церковь стояла…

Вот так-то, дядюшка, вот куда закинула меня судьбина, и разлетелись в прах мои мечты. Какая уж там, к черту, поэзия, если учеников моих можно по пальцам счесть, да и у тех-то глаза розовые и сонные. Побился, побился и плюнул. Чуть было сам не начал корень жевать. Но тут, на счастье, Сонечку встретил, одну из немногих девушек в Хлыни с пока еще голубыми глазами. И жизнь моя переменилась и смысл высокий обрела… Но ближе к делу, дядюшка, ближе, пора уж и о Сонечкином папе слово молвить.

Сонечкин папа

Кто в Хлыни не знает «Универсама»? Нет таких. Все знают. Потому что «Универсам» — наша гордость, наше главное достояние. В центре Хлыни он стоит, двухэтажный, белый. И заведует им Сонечкин папа — Антоний Петрович Мытый. И оттого к сему зданию я с благоговением отношусь. И проходя мимо, всегда здороваюсь с ним, а в его лице и с Сонечкой моей голубоглазой. Иногда, прогуливаясь перед сном, я даже заглядываю внутрь магазина. И, как обычно, вижу за стеклом шатающегося между витринами белого боксера по кличке Рэм или Сэм, я их не различаю. Сонечкин папа, не доверяя сторожам, приобрел в областном центре двух боксеров, белых, породистых, и они по очереди дежурят в «Универсаме». И стоит мне приблизиться к стеклу, как четвероногий страж бросается в мою сторону, и скачет со всей прыти к стеклу, и ударяется об него твердокаменным лбом, и лает, остервенело и яростно. Но я не отхожу, я стою у окна, потому что знаю: в Сонечкином доме слышен сей яростный призыв, и скоро сам Антоний Петрович или — предел моих мечтаний — Сонечка в сопровождении другого белого боксера выйдет из дома, стоящего всего в трехстах метрах, выйдет будто бы на прогулку, но на самом деле для того, дабы посмотреть, что случилось с их «Универсамом». И если это будет папа, то я заложу руки за спину и пойду отрешенной походкой Канта по деревянному скрипящему тротуару ему навстречу. Не дойдя до него пяти метров, подниму голову и скажу равнодушно, будто и не ожидал свидания: «Добрый вечер, Антоний Петрович». «Здравствуйте, здравствуйте, Константин Иннокентьевич, — ухмыльнется Сонечкин папа, — зря, дорогой вы мой, по ночам людей тревожите. Не быть Сонечке вашей, не быть, уж я постараюсь…» «Но почему же? — уже в который раз задам я один и тот же вопрос. — Чем я плох?» «Да вы не плохи, — прикроет голубые, такие же, как у Сонечки, глаза Антоний Петрович, — но бедны… А ведь это порок, душа вы моя, и немалый. Разве сможете вы Сонечку в добром теле содержать да в приличном одеянии? Куда вам! Кишка тонка. Вы себя-то одеть прилично не можете, не то что женщину свою. Ну, взгляните, что такое на вас натянуто?» И в который раз я смотрю на себя и на Антония Петровича, сравниваю наши туалеты. Да, я сер перед ним и нищ, как черно-белая иллюстрация перед цветной. На Антонии Петровиче кожаный пиджак, розовая рубашка, вельветовые джинсы и кроссовки фирмы «Адидас». Вот каков Антоний Петрович, цветок да и только. Но где он все это накупил? Не пойму. Никогда в «Универсаме» не видал я таких нарядов. «Ну что? Убедились?» — спрашивает Сонечкин папа. «Убедился». «И сделали выводы?» «Сделал». «Так, значит, Константин Иннокентьевич, больше не будете Сонечку преследовать?» «Буду, — говорю я, — буду, Антоний Петрович». «Ну, глядите, как бы вам это боком не вышло, — оскаливается Сонечкин папа. — Пока». Он уходил и уводил за собою Сэма, и злобный пес тоже скалил на меня белые клыки. Вот какова завязка, вот какова экспозиция, дядюшка. Но, несмотря на угрозы Антония Петровича, я все равно наведывался к «Универсаму», смотрел в окно на морду свирепого боксера и дожидался, когда откроется калитка Сонечкиного дома. И иногда — вот счастье — выходила оттуда моя бывшая ученица Сонечка Мытая и тоже вела на поводке белого, как снег, буйного, как вепрь, пса. Увидя ее, я, позабыв приличия, мчался к ней чуть ли не бегом. «Здравствуйте, — говорил, — не волнуйтесь, милая. Это я потревожил спокойствие Рэма. Не ходите туда. Там все нормально. Погуляем лучше…» «Нет, Константин Иннокентьевич, — отвечала мне моя милая, — не могу я с вами гулять. Папа запрещает». «Ах, Сонечка, — не сдавался я, — но ведь вам хочется?» Вместо ответа девочка моя опускала голову. «Хочется, хочется, — отвечал я за нее. — Так пойдемте же…» «Нет, не пойду, — крутит Сонечка головой, — я папу боюсь». «Так сбежимте, Сонечка, сбежимте отсюда! — говорю я, распалившись. — Как, помните, в «Метели» Марья Гавриловна с Владимиром сбегали. Неужель забыли? Я же вам рассказывал!» «Не забыла я, Константин Иннокентьевич. Все помню. Вы очень хорошо рассказывали. Забыть нельзя. Но только не те времена сейчас…» «Как не те, Сонечка? — говорю я ей. — Времена всегда те. Не времена делают людей. А люди времена». «Ох, не надо, — машет рукой Сонечка. — Знаю я, говорить вы мастак…» «Но когда же мы встретимся наедине? — умоляю я ее. — Не могу я без этой надежды жить». «Давайте завтра, — вдруг решается она и отводит глаза. — Я иду завтра… гербарий собирать. Вы мне поможете?» «С радостью? — ликую я. — Конечно! Где мы встретимся?» «На скамейке под липой. На окраине города…» Сонечка тут же уходит, и, провожая ее взглядом, я вижу, как мило она одета. Брючки на ней джинсовые, кофточка фирмовая, кроссовки на ножках с надписью «Адидас».