Записки ангела - [20]

— Я же говорил, — успокаивал гостей расторопный Ашот Араратович Казбек, — ветка обломилась, просто ветка, от ветра… Чуете, какой ветер? Закрывайте окна…

— Не, а может, там это… — лопотал, теребя затылок, Быгаев, — может, там это… Ну…

Я лежал ни жив ни мертв. Сквозь качающиеся листья мне было хорошо видно их, распаренных, расслабленных от водки и жаркóго. Я чувствовал, что им до фени эта ветка, сломало, и хрен с ней, и они уже собирались закрыть окна, но тут раскормленная морда Рэма (или Сэма — кто их разберет?) высунулась из окна и, злобно сверкнув коричневыми глазами, оскалилась яростно. Оглушительный лай, словно разрывались петарды, сотряс воздух. Почуял, почуял, слюнявая скотина, и лапами уже скреб, волнуясь и гневясь.

— А ну-ка, Рэмка! Ату! Ату его! — взревел Быгаев. — Давай я пособлю!

И он пособил, поднял остервеневшего пса за задние лапы и, будто мешок, вытолкнул в окно. Злосчастная сволочь и в воздухе даже лаяла и плевалась пеной. И лишь земли коснулась, упруго рванулась ко мне. Тут только опомнился я. Чего ж я лежу? Смываться надо! Смываться! Как спугнутый заяц, пустился я наутек, толкнул калитку, но она оказалась на засове, и, чувствуя за спиной звериное яростное дыхание, бросился в глубину двора. Какие-то изгороди вставали по бокам, и драпал я по их темным коридорам, точно в страшном сне или ужасном фильме. Не знаю, почему Рэм не нагонял меня, может, от страха я тоже стал быстрым, как гончий пес, может, еще что-то, но только я мчался и мчался по черным закоулкам Антония Петровичева двора, и Рэм, сначала свирепо дышавший за мной, вдруг отстал. Однако вскоре другие звуки, еще более неприятные, возникли невдалеке:

— Э! Э! Окружай! В полон его! В полон?

И здесь, и там раздавались азартные пьяные голоса, то приближаясь, то удаляясь. «Попался, попался!» — стонала моя душа. Но тут я снова вспомнил о крыльях и чуть не обругал себя матерными словами. Балбес! Чего же ты тянешь! Лети! Воспрянув духом, попробовал я расправить крылья. Однако не тут-то было. Высокие изгороди и узкие проходы мешали мне, и, чтобы взлететь, я должен был влезть на яблоню, что и стал делать, не мешкая. Яблоня от торопливых моих движений затрещала, и звуки сии в мгновение привлекли преследователей.

— Вот он! — послышалось рядом. — Лови! — со страхом узнал я Антония Петровича.

Огромными прыжками он приближался ко мне. Но я уже был на яблоне и крылышками взмахивал, намереваясь покинуть сей беспокойный уголок. Да не успел. Цепкая рука Сонечкиного папы ухватила меня за ногу.

— Попался, ворюга? Не уйдешь! Любопытнов, ко мне!

Не имея другого выхода, со всего маху врезал я Антонию Петровичу ногой по скуле и, увидя, как рухнул он наземь, взмахнул крыльями. Улетая, услышал я посмешивший меня вопль.

— Он улетел! Улетел, Быгаев! — кричал Любопытнов голосом удивленного мальчика.

— Окстись, Люба, — ревел Быгаев, — ищи! Поменьше пить надо!

Я летел быстро, как воробей, ветер свистел в ушах, холодил лицо, грудь и — я с ужасом обнаружил — мои босые ноги, на которых уже не было тапочек.

«Попался! Попался!»

Так стонал я, дядюшка, паря над спящей Хлынью. Что делать? О, злополучные тапочки! И почему я не снял вас?

А дело в том — вы ведь знаете нашу фамильную традицию, — что на тапочках тех матерчатых матушка, когда собирала меня в сию далекую, в сию загадочную Хлынь, вышила крестиком по бокам инициалы мои «КЗ»… Как когда-то давным-давно, в юные годы, в пору тюбетеек и сандалий, в пору серебряных горнов и радостных маршей, собирая меня в пионерский лагерь и зная мечтательную забывчивость сына, ухитрялась матушка на каждой вещице, уложенной в чемодан — на трусиках, маечках и рубашках, — поставить две крошечные меточки «КЗ», что означало, как вы сами понимаете, «Костя Зимин», то есть я, аз грешный, Константин Иннокентьевич… Помню, дядя, как сейчас, день моих проводов в Хлынь. Так вкусно пахло пирожками в уютном домике нашем, так ласково касались стекол алые листья башмалы, так грустно поскуливал пес на цепи. Я уезжал из дома своего, надолго уезжал, неизвестно насколько, и почему-то мне казалось — навсегда. Батюшка, не зная, за что ему взяться, ходил из угла в угол и — я чувствовал — волновался, страдал, не находил себе места. То брался он за газету, но тут же отбрасывал ее прочь, то начинал неумело поучать меня, как вести себя в новых людях, но, понимая наивность своих слов, вскорости умолкал и тянулся набивать табаком трубку.

— Ты бы, отец, лучше фруктов в дорогу сыну набрал… — помогла ему матушка, и отец, благодарный ей за подсказку, вышел в сад. А матушка села к столу, вынула из чемодана вещи мои и принялась вдевать в иглу длинную желтую нить.

— Вы что же, мама, хотите делать? — спросил я тогда.

— Меточки ставить, сынок, — взглянула она на меня нежно.

— Да нужно ли? — вздумал я остановить ее. — Я ведь не маленький…

— Не маленький, да забывчивый… — сказала мама тихо. — Так что не мешай.

И я не стал ей мешать, сел рядом, облокотился на стол и принялся смотреть, как поднимается и опускается милая мамина рука с блестящей иглой меж пальцев…

Вот что было, дядюшка, три года назад, и в ту темную ночь, летя над Хлынью, я вспомнил об этом с любовью и ужасом, и волосы мои, и без того взъерошенные ветром, встали дыбом от мысли, шпарящей, как кипяток: что ж теперь делать-то?