Записки адвоката. Организация советского суда в 20-30 годы - [64]

Голод уже стучался в ворота каждого. Ограбивши все слои населения до последней нитки, советское правительство стало опасаться, что доведенный до голода народ потянет обратно хотя бы часть своего добра. Во избежание этого был издан знаменитый декрет от 7 августа 1932 года.

Как противодействие общему катастрофическому падению жизненного уровня, правительством не были приняты какие бы то ни было экономические мероприятия и реформы: ведь у Советов только одно лекарство против всех социальных бед – террор, этим и был вызван декрет от 7 августа «Об охране социалистической собственности». Как и всегда, в вводной части к нему была формулировка «по требованию рабочих и крестьян»: за хищение – смертная казнь, при смягчающих обстоятельствах – не менее 10 лет лагерей.

В связи с этим в Армавире, как и в других местностях, было созвано секретное совещание судей округа под председательством члена Верховного Суда, приехавшего из Москвы. Оно было очень кратким. Как мне рассказывал один из судей: «Он нам прочел декрет и сказал: если вы не будете ставить к стенке, то мы будем ставить вас». Все они разлетелись после совещания по местам и «засучили рукава» для работы. Тут уж было не до взяток, только бы спасти свою шкуру.

Этот заговор судей очень быстро возымел свое действие на тех несчастных людей, которых нужда и нищета привели на скамью подсудимых. В моей судебной практике в деревне – а ведь к ней главным образом и относится этот декрет, имевший целью укрепление колхозов – я не видел крупных хищений и краж. Самой крупной кражей был мешок пшеницы весом в пять пудов, похищенный возчиком в станице Рязанской, самой маленькой – восемь початков кукурузы кладовщиком в станице Лабанской. По обоим этим делам был вынесен расстрел. 10 лет получила женщина в станице Петропавловской, набравшая себе в фартук чесноку с колхозного огорода, и т. д.

Глава 19. «Слом кулацкого саботажа»

В октябре 1932 г. на деревню обрушился еще новый закон. Северо-Кавказский краевой исполком в гор. Ростове-на-Дону вынес знаменитое постановление о «сломе кулацкого саботажа на Кубани». Это было сделано на расширенном заседании исполкома под председательством члена ВЦИК, прибывшего из Москвы. В постановлении указывалось, что все члены крестьянских хозяйств, не выполнивших государственных заданий, подлежат ссылке в Сибирь с лишением земельного надела и усадебной оседлости навсегда. Это была массовая расправа с единоличниками. Вместе с тем, в постановлении указывалось на саботаж внутри колхозов и на меры борьбы с ним. Три станицы Кубани были занесены на «черную доску» как особо злостные: Темиргоевская, Уманская и Полтавская. На них были натравлены двадцатипятитысячники (ленинградские рабочие), партактив из городов, комсомольцы, активисты и активистки из Ростова-на-Дону, а также уполномоченные всех рангов и видов. В дальнейшем эта же участь постигла и все другие станицы, но эти три подверглись «страшному суду» в первую очередь.

Я жил в одной из станиц, объявленных на «черной доске». Как-то утром мы проснулись от необыкновенного движения: на улицах появились два взвода кавалерии, в серо-зеленых шинелях и в такого же цвета фетровых касках. За спиной у них были ружья, у каждого – шашка. Вместе с ними появились автомобили с войсками НКВД (эти были вооружены огромными маузерами в деревянных чехлах); прибыла также автоколонна грузовых машин с мужчинами и женщинами: активисты, двадцатипятитысячники, комсомол, партийцы и пр. – все с револьверами. Рядом со станичным советом на дверях кулацкой избы появилась напечатанная крупными буквами вывеска: «Оперштаб ОГПУ», и около двери – два рослых часовых с винтовками со штыками.

Позднее мне пришлось видеть начальника этого «оперштаба ОГПУ». Он был высокого роста, одет в военную форму, хорошо выбритый, румяный, сытый, с красивой волнистой шевелюрой и – что меня особенно поразило – с выхоленными руками и длинными ногтями на пальцах. Все это плохо совмещалось с деревенской бедностью, нищетой и грязной одеждой крестьян.

– Это бывший камер-паж, – сказал мне один из сотрудников ГПУ, когда допрашивал меня, – а теперь он работает у нас, – добавил он с гордостью.

По станице повели и повезли арестованных. Очень быстро были набиты целыми семьями церковь, амбары и пустые магазины. Так началась четвертая высылка, уже не кулаков, а бедняков и середняков. Судить их поодиночке было дело хлопотливое и не слишком эффектное. На всех дорогах были поставлены часовые, уйти было нельзя. Все прибывшие активисты, равно как и местные, присоединившиеся к ним ранее, слезли с машин и, рассыпавшись цепью, стали наступать на станицу. Кроме оружия, в руках у них были длинные железные палки с острым концом, «щупы», они ими тыкали в землю на каждом шагу направо и налево, ища зарытое зерно. В каждой хате они производили тщательный обыск: лазили по амбарам, сараям, чердакам, выстукивали печи и стены, разбрасывали дрова и солому и забирали все зерно и муку до последнего блюдечка фасоли как у единоличников, так и у колхозников и все увозили на машинах. Зашли и ко мне. Я уже два месяца не видел хлеба и заменял его картошкой. Смотрели под кроватью, в шкафу, обшарили все и у моего хозяина квартиры, слепого восьмидесятилетнего старика, прикованного к постели.