Записки адвоката - [37]

Черноморец молчит.

– В тюрьму я поеду завтра. И я хочу, чтобы вы четко понимали – если я найду нужным влиять на подзащитного, я в состоянии это сделать сама. Если я найду целесообразным обсудить свою позицию с Юдовичем, я это сделаю сегодня и сделаю это дома, а не в приемной тюрьмы.

Черноморец протягивает руку:

– Давайте мне ваше разрешение, я сам его подпишу. Действительно, какая-то глупость.

И вот я опять в зале судебного заседания. Сажусь за стол, подвигаю к себе первый том.

Открываю.

Большая, во весь лист фотография. Одно лицо крупным планом. Смотрит оно прямо на меня. Смеющееся лицо. Яркие, блестящие глаза. Выражение такого бесхитростного счастья. Это девочка. Это Марина.

Я медленно поворачиваю страницу.

Опять фотография. Страшный вздувшийся труп. Обезображенное черное лицо. Какие-то остатки одежды прикрывают верхнюю часть того, что когда-то было телом.

Это тоже Марина.

И опять мысль: «А может, это действительно они? И я буду помогать им? Помогать совсем уйти от ответственности, избежать всякого наказания за это? Это ужасно».

Поздно вечером мне домой позвонил Лев Юдович.

– Ну как, смотрела дело?

По моему тону он чувствует, в каком я состоянии.

– Дина, это пройдет, – говорит он. – Пройдет, как только ты поговоришь с Сашей, когда начнешь по-настоящему читать дело. Поверь мне. Я был в еще большем отчаянии.

И Лева рассказывает мне, как по предложению Юсова он начал знакомиться с делом с прослушивания магнитофонной записи признания мальчиков и проведенной после этого очной ставки между ними.

– Это было так страшно, – говорит он.

Я верю ему. И хотя я только читала эти показания, но и у меня в ушах стоят эти никогда не слышанные мною голоса.

– Это Сашка предложил. Я не хотел, я только потом согласился. Сашка душил ее, а я стоял в стороне.

– Предложил Алик. Зачем ты на меня наговариваешь? Ведь ты предлагал, а я по глупости согласился. Ты врешь, что я ее душил. Никто ее не душил. Отчего она умерла? Не знаю я, отчего умерла. Откуда мне знать. Может, и задохнулась, а может, еще от чего.

Мне кажется, что два затравленных зверя бросаются друг на друга в надежде отвоевать себе кусочек снисхождения. Весь эмоциональный накал, вся страстность только в споре за второе место.

На следующий день с самого утра еду на свидание с Сашей.

В тюрьме мне достался кабинет № 30. Он в конце коридора, большой, светлый – окна выходят на улицу. В нем удобно работать – большие столы, в ящиках которых тут же предусмотрительно прячу бутерброды и шоколад, которыми нас всегда снабжают родственники. (Может, удастся покормить во время свидания. Конвой на это смотрит снисходительно. Лишь бы в камеру с собой ничего не уносили.)

Вводят Сашу.

Как сейчас отслоить то первое впечатление от всех последующих? От времени, когда уже знала его, когда его лицо казалось мне милым и привлекательным, когда, разговаривая со мной, он научился улыбаться.

Саша высокого роста, черноволосый, черноглазый. Тюремная куртка ему мала – из-под коротких рукавов торчат покрасневшие от холода руки. На ногах грубые рабочие ботинки. Ботинки без шнурков (запрещенных тюремными правилами), а потому болтаются на ногах. Брюки тоже короткие. Весь он такой нескладный, угловатый. Смотрит на меня исподлобья. Я рассказываю ему о родителях, о брате, о сестре. Все подробности, которые специально узнавала для него. Знала, как ждет этих вестей – ведь после свидания с Ириной Козополянской прошло уже более двух месяцев. За это время ни свиданий, ни писем.

Но этот разговор нужен не только Саше. Это и для меня время, когда могу как-то приглядеться к нему. Привыкнуть к его манере говорить, выражать свои мысли. Это время необходимо, чтобы установился какой-то личный контакт, без которого не начинаю основного разговора о деле.

Саша говорит очень медленно, почти не поднимая головы. Предлагаю ему бутерброд, шоколад – отказывается. Когда я закурила, попросил у меня сигарету.

– Только маме не говорите, она расстроится.

Вдруг прерывает свой рассказ.

– А вы Козополянскую знаете?

– Знаю. Она просила передать тебе привет.

– Я понимаю, что она теперь защищать меня не будет. Мне так стыдно перед ней.

Я рада, что он произнес именно это слово – стыдно. Не так уж часто приходится слышать его в тюрьме. Но я молчу, ничего ему на это не отвечаю. И Саша опять рассказывает о том, как жил, как учился, сколько дел было по дому – ведь, когда он не в школе, все заботы о младшем братишке на нем. И о том, как любил животных – и собак, и кошек, и кроликов, и птиц. И что дома у него остались его любимые котенок и собака. Нет, собака не породистая, просто дворняга, но очень умная, все понимает. Наверное, скучает без него.

И опять молчит.

И потом без всякого перехода:

– Неужели вы тоже верите, что я этими руками душил Маринку?..

Его красные, обветренные руки ладонями вверх лежали на столе, и он пристально разглядывал их.

Как искренне он произнес эти слова! Мне так хочется верить ему. Но в ушах теперь уже его голосом звучат слова:

Алик предложил изнасиловать ее, и я дал свое согласие. Алик сказал, что ее лучше закопать, чтобы никто не нашел, но потом решили снести в пруд.