Записки 1743-1810 - [81]

На следующий год я поехала в Белоруссию, чтобы достроить и освятить новую церковь, сооруженную мною на большой площади в Круглом, а затем в июле месяце отправилась в Петербург, куда к тому же времени должен был приехать мой брат Семен. Каково было мое негодование, когда я услышала, что лица, окружавшие государя и обыкновенно враждовавшие между собой, однако в один голос поносили царствование Екатерины II и внушали молодому монарху, что женщина никогда не сумеет управлять империей. В противовес ей они восхваляли до небес Петра I, этого блестящего деспота, этого невежду, пожертвовавшего полезными учреждениями, законами, правами и привилегиями своих подданных ради своего честолюбия, побудившего его все сломать и все заменить новым, независимо от того, полезно ли оно или нет; некоторые невежественные или льстивые иностранцы провозгласили его создателем великой империи, задолго до него игравшей большую роль, чем та, которая выпала на ее долю в его царствование.

Я каждый раз, как представлялся к тому случай, откровенно и, может быть, слишком горячо высказывала свое мнение по поводу проповедуемых новых доктрин. Однажды все министры, составлявшие новое и несколько нелепое правительство, а также и некоторые из интимных друзей государя обедали у моего брата Александра; они навели разговор на Екатерину, критикуя вкривь и вкось все ее деяния, не умея отличить злоупотреблений, которые князь Потемкин допустил в военном деле, и недобросовестности или невежества исполнителей от чистоты и глубины намерений императрицы, всегда обращенных к благу и преуспеянию империи. Мой брат Семен присоединился к ним. Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь и не сумею описать. Моя речь, сказанная против этих нареканий, дышала искренностью и горячностью, как всегда в подобных случаях. Все это взволновало меня до такой степени, что я опасно заболела. Не могу не упомянуть, что дверь моя осаждалась посетителями и посетительницами, спешившими узнать о моем здоровье; я видела в этом доказательство любви и уважения, которые еще питали к памяти великой государыни и благодетельницы России.

Слова, произнесенные за обедом у моего брата, стали темой всех разговоров в городе; все приезжали выразить мне свое сочувствие. Я бы охотно обошлась без него, если бы исполнилась хоть одна моя мечта о счастье родины или хоть одна из истин, которые я старалась распространять, принесла бы плоды. Я нашла, что Петербург сильно изменился со времени императрицы. В нем были либо якобинцы, либо капралы; я умышленно употребляю слово «капрал», потому что все военные, от солдата до генерала включительно, только и занимались постоянными и многочисленными учениями и усвоением себе строгой военной выправки.

Я вернулась в Москву поздней осенью, но все-таки поехала еще в Троицкое; я была своим собственным архитектором, садовником и управляющим и, следовательно, не могла надолго отлучаться из Троицкого, так как земля требовала постоянных забот и ухода.

Я умолчу о нескольких последующих годах, не представляющих ничего интересного для читателя. Огорчения, поражавшие мое сердце, отягчали мою жизнь; они были такого свойства, что мне хотелось бы их скрыть от самой себя, и я не решаюсь рассказывать о них читателям. Император был столь милостив, что взял на себя уплату моего долга в банк; в конце августа 1803 г. сердце мое было утешено гораздо большей и драгоценной для меня радостью: прибытием мисс Вильмот, родственницы моей нежной и ближайшей подруги, m-me Гамильтон, дочери туамского епископа. Мисс Вильмот приехала ко мне в Троицкое и своими беседами, совместным чтением, кротостью и приветливостью внесла в мою жизнь тихие радости, бесценные и незаменимые для нежной дружбы и любознательного ума.

Я имела удовольствие познакомиться с отцом[243] этого ангела-утешителя, посланного мне небом и нежными заботами мистера Вильмота и m-me Гамильтон. Ее родители так заботливо развивали ее ум и сердце, что она вызывала восхищение всех людей, способных ее оценить. С какой радостью мое любящее сердце воздает ей должную справедливость и как глубоко оно ценит доверие ее родителей, отпустивших ее к женщине, нуждавшейся в смягчении ее жгучего горя и приветствовавшей окончание каждого дня как облегчение тяжкого и горестного бремени, которое судьбе угодно было наложить на ее печальную жизнь. Никогда, никогда не сумею я довольно вознаградить ее за все то, что она для меня сделала. Мое уединение стало для меня раем, и оно сделалось бы им в действительности, если бы… но это от нее не зависит.

Зато я для нее сделала то, чего от меня не могли добиться мои родственники и друзья и чего мне очень не хотелось: я написала эти мемуары, так как она этого непременно желала. Она единственная владелица их, с тем условием, что они появятся только после моей смерти.

Заканчивая их, я смело утверждаю, что я писала только истинную правду, которой придерживалась даже в тех случаях, когда она не говорила в мою пользу, и пропустила только то, что могло бы повредить некоторым лицам; однако читатель ничего от этого не потерял.