Записки 1743-1810 - [71]

Мой приезд был очень приятен моему брату; но, опасаясь, что мне нельзя будет жить в своем доме в Москве и принимать в нем друзей, если он не будет устроен и вытоплен до наступления морозов, мы ясно сознали неблагоразумие моего дальнейшего пребывания у него. Я уехала в Москву и наблюдала за работами в моем доме; мой брат хотел ранее обыкновенного приехать вслед за мной в Москву. На следующий год мой брат приехал в Троицкое и остался в восторге от моего сада и различных плантаций и построек, произведенных мной, и когда я осенью приехала к нему в имение, он уполномочил меня изменить план его сада и продолжить плантации и дорожки, которые я наметила во время моего первого шестидневного пребывания.

Лето 1796 г. я провела в своем могилевском имении, где принимала некоторых лиц из Петербурга, хорошо осведомленных о том, что делалось и говорилось при дворе, и выразивших мне свое удовольствие, что вскоре увидятся со мной, так как ее величество намеревалась мне написать и пригласить в Петербург для того, чтобы я повезла великую княжну Александру[223] в Швецию; ее брак со шведским королем казался делом почти решенным; одновременно я получила из Москвы письма от моих родственников, выражавших свое сожаление, что мне придется их покинуть, так как, по слухам, императрица уже отправила ко мне курьера с приглашением вернуться в Петербург. Тогда я решила немедленно же вернуться в Троицкое и испросить или отставку или продление отпуска. Вернувшись в Троицкое, я написала императрице, и она продолжила мой отпуск всего на год. Ее письмо было очень милостиво, но, опасаясь, что государыня недовольна моим долгим отсутствием, я написала в Петербург верным друзьям и просила их сообщить мне откровенно, как императрица отзывается обо мне и не сердится ли на меня. Мне ответили, что императрица несколько раз говорила обо мне и как будто была довольна тем, что выбрала меня для сопровождения своей внучки в Швецию. «Я знаю, — говорила она, — что княгиня Дашкова слишком меня любит, чтобы отказать мне в исполнении моего сердечного желания, и тогда я буду покойна за мою молодую королеву».

Вернувшись из Круглого в Троицкое, я решила закончить начатые постройки. Четыре дома были достроены, и я еще больше украсила свой сад, так что он стал для меня настоящим раем, и каждое дерево, каждый куст был посажен при мне и в указанном мною месте. Любоваться своим произведением вполне естественно, и я утверждаю, что Троицкое — одно из самых красивых имений в России и за границей.

Мне в особенности приятно и утешительно было жить в нем, потому что крестьяне мои были счастливы и богаты. Население за сорок лет моего управления им возросло с восьмисот сорока до тысячи пятисот пятидесяти душ. Число женщин увеличилось еще больше, так как ни одна из них не хотела выходить замуж вне моих владений. Я увеличила свою и без того большую библиотеку и комфортабельно устроила нижний этаж, чтобы жить в нем осенью. Ревматизм, полученный мною в Шотландии и всегда мучивший меня осенью, не преминул напомнить мне о себе и в означенном году; я была нездорова весь октябрь месяц и в начале ноября, когда Россию постигло самое ужасное несчастье, поставившее меня на краю могилы.

Серпуховский городничий Григоров, честный и почтенный человек, очень преданный мне (так как мне удалось оказать некоторые услуги ему и его брату), приехал ко мне как-то вечером. Когда он вошел в комнату, меня поразило его растерянное и грустное лицо. «Что с вами?» — спросила я. «Разве вы не знаете, княгиня, какое случилось несчастье? Императрица скончалась»[224].

Моя дочь, бывшая тогда со мной, боясь, что я упаду, поддержала меня.

— Нет, — сказала я, — не бойтесь за мою жизнь; к несчастью, я переживу этот страшный удар; меня ожидают еще и другие горести, и я увижу свою родину несчастной в той же мере, в какой она была славной и счастливой в царствование Екатерины.

В продолжение двадцати четырех часов меня терзали невыносимые страдания; я тряслась всем телом, но знала, что не настало еще мое избавление.

Слова, сказанные мною в первую минуту отчаяния, оказались пророческими. Вскоре все общество было объято постоянной тревогой и ужасом. Не было семьи, не оплакивавшей какой-нибудь жертвы. Муж, отец, дядя видели в своей жене, сыне, наследнике предателя, благодаря которому он погибал в казематах крепостей или в Сибири. Рвота, спазмы и бессонницы так ослабили мой организм, что я только изредка могла вставать с постели, и то на короткое время. Я поехала в Москву в начале декабря, чтобы приставить себе пиявки, и твердо решила возможно скорее вернуться в Троицкое, так как я уже получила указ Сената, которым император уволил меня от всех моих должностей; в ответ на это я просила Самойлова, остававшегося еще генерал-прокурором Сената, повергнуть перед государем выражение моей преданности и благодарности за то, что он освободил меня от непосильного бремени. Написав это письмо, я стала покорно ожидать неминуемых преследований. Однако перед своим отъездом из Москвы я была поставлена в затруднительное положение и не знала, как из него выйти. Я получила письмо, подписанное «Донауров»; по приказанию императора он уведомлял меня о моем увольнении со службы. Мне неизвестны были ни имя, ни отчество Донаурова, и потому я не знала, как мне ему ответить и адресовать письмо; не ответить ему вовсе и не известить о получении приказания государя я не могла, так как это считалось бы преступлением против него. Вместе с тем, если бы я написала ему, не соблюдая обычных форм обращения, я этим создала бы себе вечного врага, так как он приписал бы это упущение моему высокомерию. Я и решила написать своему двоюродному брату, князю Куракину