Записки 1743-1810 - [37]

Предаю забвению все остальное и обращаюсь к своему возвращению в Петербург. Я была очень слаба и не могла выходить; но я надеялась на лучшее будущее, так как князь Орлов не был более фаворитом. Когда я приехала ко двору, императрица обошлась со мной милостиво. Мне нельзя было еще в течение нескольких месяцев ехать в Москву, так как немало дворовых умерло от чумы в моем доме. Я наняла очень посредственный дом, купила мебель, белье, кухонную посуду и пр. и пр. и наняла людей в дополнение к тем, которые приехали из Москвы; но не могу сказать, чтобы все устроилось удобно и приятно для меня. Вскоре императрица прислала мне шестьдесят тысяч рублей на покупку земли в мою собственность. Может быть, она только теперь узнала, что, кроме болота в окрестностях Петербурга, мне принадлежал только деревянный дом в Москве, или же, не будучи более под влиянием Орловых, она хотела увеличить мое благосостояние. Меня это крайне удивило, так как не походило на обхождение со мной в течение десяти лет, прошедших со времени восшествия императрицы на престол. Я обрадовалась главным образом тому, что получила возможность вывести из затруднения отца, которому недоставало двадцати трех тысяч для удовлетворения предъявленной к нему казной претензии.

Весной я поселилась на своей маленькой даче, где мой сын заболел сильнейшей горячкой. К сожалению, Крузе и Кельхен, лечившие его сызмальства, переехали со двором в Царское Село. Я пришла в отчаяние и теряла голову, но, к счастью, меня посетила жена адмирала Нольса; видя мое беспокойство, она посоветовала мне пригласить молодого доктора Роджерсона, только что приехавшего из Шотландии, и предложила немедленно поехать и прислать мне его. Он приехал в двенадцать часов ночи и хотя не скрыл от меня опасного положения моего сына, но не отчаивался в его спасении. Я провела семнадцать дней около его постели почти без пищи. Господь сжалился надо мной: искусство и уход Роджерсона вернули мне сына. С тех пор этот почтенный доктор стал моим искренним другом, и наша дружба, основанная на взаимном уважении, осталась непоколебимой и поныне. По выздоровлении моего сына я заплатила дань природе: от утомления, беспокойства и бессонных ночей я слегла в постель.

Тем временем князь Потемкин[121], тогда еще генерал-майор, вернулся из армии с известием о полной победе наших войск над турками[122] и об их согласии на мир на каких угодно условиях. Я не могла лично поздравить императрицу с блестящими успехами ее оружия, но написала ей письмо по этому случаю и послала чудную картину Анжелики Кауфман, изображавшую красивую гречанку. Я намекала в письме и на себя и на освобождение греков или, по меньшей мере, на улучшение их судьбы. Молодая и прелестная художница не была еще известна в России, и ее картина доставила императрице большое удовольствие.

Осенью следующего года я отправилась в Москву, где нашла свою свекровь удивительно бодрой для ее лет. Я отдала деньги, пожалованные мне императрицей, в верные руки, с тем чтобы сохранить их для моей дочери и не выделять ей больше приданого из состояния отца, которое мне хотелось целиком передать сыну. Покончив с некоторыми делами, я поехала в Троицкое, откуда каждые две недели возила детей к свекрови, чтобы не навлекать на себя упреков в том, что я отдаляю их от бабушки. Вернувшись из Троицкого в Москву, я познакомилась у моего дяди, генерала Еропкина, с генералом Потемкиным[123], который сделался впоследствии столь могущественным и получил княжеский титул от императора германского, став фаворитом и даже более — другом Екатерины Великой.

Граф Румянцев[124], облеченный всеми полномочиями, заключил мир, и в течение следующего лета императрица приехала в Москву, с тем чтобы отпраздновать его возможно роскошнее и пышнее. Фельдмаршал граф Румянцев, генералы и вообще вся армия были осыпаны беспримерно щедрыми наградами. Мой брат, граф Семен, получил повышение, а его полк был причислен к лейб-гренадерскому корпусу. Императрица предприняла несколько поездок, между прочим в Калугу, где остановилась в великолепном поместье моего дяди, графа Ивана Воронцова[125]. Я в этот раз не сопровождала ее, по случаю опасной болезни моей свекрови. Она прохворала три недели; несмотря на то что я сама страдала нервной перемежающейся лихорадкой, я большую половину дня проводила у ее постели; в это время она высказала мне свое уважение и привязанность ко мне и вполне одобрила все мои действия касательно воспитания моих детей и управления их состоянием. Она умерла у меня на руках, выразив желание быть похороненной в Ново-Спасском монастыре, где были погребены ее муж и предки князей Дашковых. Согласно новому распоряжению императрицы покойников хоронили за городом; в черте города можно было хоронить только в одном монастыре, дававшем гостеприимство людям богатым и суеверным, не желавшим покидать Москвы и после смерти. Монастыри при этом соблюдали известную очередь в целях справедливого распределения доходов между ними; в данный год очередь не была за Ново-Спасским монастырем, и я тщетно просила разрешения похоронить в нем свекровь.