Запасная столица - [9]

– Мне не клади, – раздражался Алексей Андреевич, – я сам возьму свою долю, из сахарницы. Неужели не понятно?

– Ну что особенного, Алеша? Сейчас у всех так.

– Я не хочу, как у всех!

– Хорошо, больше не буду.

Иногда пили чай с сахарином, странного цвета кристаллическим порошком. Его нельзя было употреблять часто: он, оказывается, вредил нутру.

Читая после ужина газеты, Алексей Андреевич вздыхал и день ото дня мрачнел: наши войска оставили еще один город.

Мы, ребятишки, с оцепенелым до немоты ужасом рассматривали в «Правде» снимок казненной Зои Космодемьянской.

С дорогих папирос Алексей Андреевич перешел на базарный самосад. Неумело заворачивал в газету, чертыхаясь. Курил, выпуская дым в дверную щель. Иногда он приносил с просветленным лицом полученную по талону пачку легкого, настоящего табака. Назывался он почему-то «За родину!». На обложке рисунок: красноармейцы идут в атаку под прикрытием танка. Легкий табак или «мошок», как его тогда называли, Алексей Андреевич набивая в папиросные гильзы хитрой машинкой. Курил в комнате, наслаждаясь.

Я в свои тринадцать лет уже пристрастился к курению. Грешен: негодный мальчишка приворовывал табачок у дяди из книжного шкафа, где хранилась заветная пачка. Он замечал, конечно, убыток, но молчал. Меня мучила совесть.

Потом я догадался ходить на базар, где деревенские тетки, закутанные шалями, торговали самосадом из мешков. 50 рублей стакан, граненый и с бугорком. Денег у меня, разумеется, не водилось. Я находчиво хитрил. Подойдешь: лицо у тетки доброе.

– Да хорош ли табачок-то?

– А ты попробуй, сынок. Со своего огорода. Старик хвалит. И семена добрые. Свернув в три пальца толщиной, даром, втянешь дымку.

– Нет, слабоват. Пойду еще погляжу у кого.

– Ступай, милый.

Все повторяется, не один раз, и в кармане уже запас на полдня.

Буханка ржаного хлеба стоила 300 рублей. Белого не видели. Будто его и не было никогда. Полбутылки водки – 500.

Иной раз бессовестно обманывали. Слышал я: вместо водки наливали под сургучную пробку простую воду. В куске хозяйственного мыла оказывался деревянный брусок. На толкучке нередко устраивали милицейские облавы: искали дезертиров, спекулянтов.

Частенько, по-соседски запросто, наведывалась к дяде коренная жиличка коммунальной квартиры, Елизавета Андреевна. Мужеподобным породистым лицом старуха была удивительно похожа на Ивана Андреевича Крылова, только что без бакенбардов. Приходила она обычно с обильными уголовными новостями из очередей: ограбили среди бела дня, раздели до исподнего, отняли карточки. Рассказывала самозабвенно. Слушая ее, Алексей Андреевич терпеливо морщился, поглядывал на часы. о у гостьи было свое время. Под обеденным столом хранилась фамильная драгоценность – ящик с картошкой. Елизавета Андреевна, улучив удобный, как ей казалось, момент, ашарит за разговором две-три картофелины и сунет в карман фартука.

– Ну, посидела, пора и честь знать, пошла я.

Все знали о ее тайных уловках. Прощали немощной старухе диверсии.

Наградили Алексея Андреевича орденом «Знак Почета». Радость в доме какая-никакая. Пришла как-то соседка, с новостями, и не иначе опять за новой данью.

– Поздравьте Алексея Андреевича, ему орден дали.

– Ордер? И на что?

– Не ордер, а орден!

– Ну-у, всего-то. А мне послышалось – ордер. Вот бы хорошо!

Тогда, помимо продуктовых карточек, и ордера выдавались: на калоши, туфли, брюки ли платья. Подойдет тебе, нет ли, дело не в том: продать можно или обменять на что ужное. Правда, редко талонно-ордерская удача случалась.

До сих пор помнится и другая соседка, тетя Тоня, жившая в комнате рядом. Работала на на подшипниковом заводе. Одна троих малолетних детишек подымала. Зимой сорок второго, как правило, уже поздними вечерами, заставали ее соседи возле выставленных в оридор мусорных ведер. Выбирала тетя Тоня из них картофельные очистки, по неумению или второпях снятых с клубней не экономно толстыми, какие можно было употребить в варево.

Я с девчонками повадился ходить на спектакли Большого театра, который осенью, своившись в Самаре, стал ставить спектакли.

Мертвый мрак улицы Галактионовской. Грохот темного трамвая. Хруст снежка под ногой. Вот и площадь Куйбышева, изрытая щелями-укрытиями на случай бомбежки.

Мороз и ветер. А за дверями театра – будто фантастический остров: сверканье люстр, адежное тепло, оживленные лица, звуки настраиваемых инструментов. И – бархат кресел! А волшебство музыки Чайковского, Глинки, Верди?.. На целых три часа здесь уходили от тебя тревоги и лишения войны, ты забывал о постоянном ощущении голода. Мне посчастливилось услышать оперы «Травиата» и «Евгений Онегин», «Иван Сусанин» и «Пиковая дама», «Аида» и «Иоланта», «Снегурочка» и «Кармен». Увидеть балеты «Лебединое озеро» и «Дон Кихот». Я слушал голоса В. Барсовой и И. Козловского, М. Михайлова и И. Шпиллер, М. Рейзена и М. Максаковой, А. Пирогова.

В антрактах, в фойе, я впервые видел дипломатов, очень близко, до запаха их одежды. Смокинги, галстуки бабочкой. Декольтированные вечерние платья дам с блеском драгоценностей. Я замечал их любопытствующие взгляды на более чем скромно одетых самарцев, редких в театре военных с серо-зелеными полевыми петлицами. Мужчины-дипломаты, сытые, ухоженные до неприличия и неприязни, курили диковинные тогда сигареты. Со стороны тайком рассматривая заграничных гостей, я с наслаждением и завистью вдыхал чудный запах табачного дыма, неведомого в тогдашней Самаре. Чуть ли не с ненавистью я следил, как чужестранцы, с первым звонком к новому действию спектакля, бросали в урны «бычки» в полсигареты!! Этакое богатство! Только через несколько лет, уже после войны, став моряком, впервые выйдя в заграничное плавание, я узнал, что именно так сладко пахли сигареты «Кэмзл» и «Честерфилд». Тогда, в 41-м, мальчишкой, я, конечно же, не думал, а теперь, вот на этой странице, уверен; очень удобно было дипломатам из своих лож разглядывать восторженные лица зрителей, и в который уж раз чужестранцы, безуспешно, пытались разгадать непостижимую и нам самим тайну души россиянина. Немцы на подступах к Москве, неисчислимы потери, и в то же время – высочайшее искусство в глухой провинции, и жажда радости в глазах как свидетельство неистощимой духовной силы народа.