Запах снега - [4]

— Ефим, по-твоему, это секвойи? — страшным шепотом поинтересовался отец.

Ефим Лукич неловко перешагнул через чемодан, потрогал ветвь низкорослого куста.

— Гм, это не секвойя, естественно. Но тоже хвойное. Полагаю, можжевельник.

— У нас в Туркестане эти кусты арчой назывались, — сквозь зубы сказал батя и принялся разматывать сверток с оружием.

— Промахнулись слегка, — пробубнил Ефим Лукич озираясь. — Сейчас определимся…

Вокруг высились горы. Беглецы оказались на одном из узких уступов крутого склона. Внизу, метрах в пятидесяти, текла река, — доносился рокот воды, бьющейся о пенные камни. Уступ, похожий на заброшенную тропу, тянулся вдоль отвесного среза, заросшего цепкими кустами можжевельника.

— Ничего страшного, — Ефим Лукич сел на чемодан. — Сейчас рассветет, осмотримся, понаблюдаем.

— Иди-ка сюда, наблюдатель, — пробормотал отец, прислушиваясь.

— Да не паникуй ты. Погрешности в любом деле могут… — Ефим Лукич охнул и начал медленно валиться с чемодана.

Лёшка с опозданием расслышал короткий свист. Свистнуло снова, чиркнуло по скале над головой у мамы.

— Под стену! — рявкнул отец, щелкая затвором.

Мама рванула Лёшку, швырнула под козырек скалы. Ниже по террасе угрожающе взвыли-завизжали десятками голосов. Басмачи! Засвистело-застучало по камням. Лёшка, наконец, разглядел расщепившуюся стрелу с нелепым, обмотанным вроде бы просмоленной бечевкой, наконечником. Каменный, что ли?

Отец рванулся к вздрагивающему на земле Ефиму Лукичу, ухватил за шиворот, поволок под скалу. Толстяк застонал, из его бока торчало древко стрелы, оперение вздрагивало от вздоха-выдоха пробитого легкого.

— Егор, как же я так? — прохрипел Ефим Лукич, из угла его губ плеснула кровь. — Прости, а?

— Потом, — рявкнул комбриг. Выбросился на каменную площадку. Лежа, — носы хромовых сапог привычно уперлись в жесткую землю, — вскинул карабин. Сухо щелкнуло. Отец, выплюнув гадкое слово, передернул затвор. Вылетел негодный патрон, затвор дослал следующий. Снова щелчок осечки. Отец в ярости обернулся. Сверкнул оскал неузнаваемого, постаревшего лица.

— Лови! — мама швырнула кобуру с револьвером, — мелькнул хвост ремня портупеи. Отец вырвал из кобуры наган…

— Уру-ру-рра! — с урчащим кличем с карниза слетели две фигуры, — квадратные, в каких-то темных коротких кожухах, голоногие, но вооруженные. Передний взмахнул шипастой дубинкой, но бухнулся на колени, — за его ногу уцепился Ефим Лукич. Второй басмач кошкой прыгнул на отца, — но короткое копье было мигом перехвачено и вырвано, а сам копьеносец принят на бедро и отброшен к краю крошечного плато. Дикарь, задержанный Ефимом Лукичом, сидя, бил врага в лоб жесткой черной пяткой. Шмалько ахал, но не отпускал. Дикарь взмахнул дубинкой, но ударить не успел, вздрогнул и обмяк — комдив Трофимов действовать копьем обучен не был, но полутораметровое оружие с крепким толстым древком не слишком-то отличалось от родной трехлинейки с примкнутым штыком.

Лёшка заворожено смотрел на широкий наконечник, вырвавшийся из меховой груди дикаря. Нечесаный человек булькнул что-то нечленораздельное, повалился на бок, дергая толстыми узловатыми коленками. Рожа у него была обезьянья, нос плоский, с провалами ноздрей, из широкой пасти торчали неровные длинные клыки. Кровавый сгусток плеснулся изо рта прямо в слетевшую галошу Ефима Лукича.

Отец схватился с первым неприятелем, — тот насел со спины, цепкий, такой же коренастый и сильный, как и батя. Выли взбирающиеся на уступ басмачи. Еще один беззвучно соскользнул сверху, с карниза, помахивая топором, бросил беглый взгляд на сжавшуюся женщину и мальчика, и плавно двинулся к сражающимся. Попутно небрежно махнул оружием, раскроив череп силящемуся приподняться Ефиму Лукичу. Отец, словно и не видя, возился со своим противником. Лишь за миг до удара топора, рывком развернул своего дикаря, заслонился. Хрипящий оборванец заорал, его товарищ озадаченно отпрыгнул, выжидая момент. Тут ему врезали по затылку, — мама, пусть и не очень ловко, использовала подобранный карабин в качестве палицы. Коренастый обезьян шарахнулся. Отец, изловчился, перехватил своего за широкое запястье, вскинул отработанным приемом на плечи, и швырнул с уступа. Мелькнула распахнутая в крике зубастая пасть, выпученные глаза. А отец уже метнул свое тело вперед, — дикарь успел чиркнуть топором, распорол гимнастерку на ребрах, но был опрокинут, вбит в землю. Удар рукояти нагана смял заросший бурой шерстью висок.

— Уру-ру-рра!!! — выли рядом. Уже вскарабкались на уступ, — десятка два, — одичавшие, уродливые, махали копьями и луками.

Отступать комдиву было некуда, выпрямился, распоясанный в набухшей кровью гимнастерке, вскинул наган. Щелчок, щелчок, — звонко треснул над рекой единственный выстрел. Толстый дикарь в каких-то чудных тройных рогах, изумленно скосил глаза на свою грудь, лапнул когтями костяные украшения и рухнул мордой вниз. Остальные попятились, всполошено выставляя копья. Снова тщетно щелкал боек револьвера, пятились низкорослые горцы. Еще перекатывалось над ущельем эхо выстрела.

Отец шагнул назад.

— Верка, уходите! Прыгайте. Река вынесет.