Запах пороха - [33]
Перед самым выходом в роту наведался комиссар полка. Без тулупа он худощавый и подвижный. Лицо у него сегодня светлое, о таких говорят: росой умытое. Глаза спокойные, а брови хмурятся, и нервно морщится тонкий, изогнутый нос; может, заботы донимают человека, а может, привычка. Комиссар покурил с ребятами, помолчал, каждый думал о своем. Потом Михайлов пересказал нам свежую статью Эренбурга, которую прослушал по радио. «Мы ненавидим фашизм, потому что любим детей, деревья, книги, любим жизнь…» — писал Эренбург.
Уходя, Михайлов спросил:
— Отогрелись?
Уже за порогом он приостановился, застегнул шинель. В бревенчатую стену с треском впилась шальная пуля, комиссар потрогал ее пальцем, повернулся ко мне:
— Ну, а насчет вступления в партию — одобряю. Правильно решил.
Это было продолжением нашей с Михайловым недавней беседы.
Ночью почти нет ветра. Лыжи слегка шуршат по снегу, и белые, расплывчатые фигуры автоматчиков скользят, как тени. Впереди маячит дозор, зимой темнота прозрачна. «Чир-шир… чир-шир…» — шепчут лыжи. Где-то там противник.
Нам нужно выйти к небольшой деревушке западней аэродрома и перерезать всякую живую связь немцев со своими. В деревне порядочный гарнизон. «Ничего, справимся, — прикидываю, — если застанем врасплох…» А должны застать: сплошного фронта у немцев по-прежнему нет, гуляй по полю…
Мы идем по азимуту. И расстояние, и время — все рассчитано, рота подойдет к деревне за полночь, в часы самого крепкого сна. Автоматчики перевалили через холм, обошли небольшую, смутно темнеющую рощу и легко спустились в широкую лощинку. Лыжи перерезали свежий волчий след. «Пошел серый на промысел…» — думаю, до рези в глазах всматриваясь в белесую ночную заволочь. Вспухшее небо касается земли, в лощине кажется тесновато и опасливо, хочется быстрее выйти из нее. Я прибавляю ходу. «Чир-шир-шир… чир-шир-шир…»
Все чувства напряжены до предела. Слышен малейший посторонний шорох, улавливаются едва заметные переливы негустой темноты. Но сознание раздваивается: чувства — здесь, в холодной тиши, а непослушная мысль витает где-то далеко, греется в тепле воспоминаний. Мне мерещатся тревожные первые дни войны, когда курсанты училища еще «добивали» программу, с занятий возвращались раскисшие, на гимнастерках блестели непросыхающие соленые пятна. Лето было душное, глазам истомившихся курсантов мерещились тропические пальмы и верблюды, и до чертиков хотелось пить…
Шуршат по снегу лыжи. Кругом тихо, ни выстрела, ни ракеты. Пологая лощина незаметно разгладилась, местность потеряла всякие приметы, перед глазами разверзлась глухая бесконечность. Тоскливая, скованная морозом равнина убивала чувство времени и пространства, расслабляла внимание. Но что-то меня насторожило; я глянул на компас, потом на часы. Вспомнил карту: возле черной линии — прямоугольник с крестом, это кладбище у дороги, край деревни. Дорогу под снегом не увидишь, но кладбище — значит, роща… Оттуда мы налетим на вражеский гарнизон.
Моя настороженность невольно передается всем. Это кажется необъяснимым, но уж так бывает, и на минуту нарушилось размеренное шуршание снега, от лыжника к лыжнику передался по цепочке, как искра, сбой с ноги, что-то неуловимо звякнуло; дыхание идущего за мной бойца судорожно затаилось.
Ныряет в темноте едва различимый головной дозор. От дозора к нам тянется лыжня. Узкая, чуть проторенная двойная полоска цепко держит нас, ведет к цели. Глаза окидывают подкрашенную белизной темень, слух настороженно что-то ловит, чуткое воображение уже рисует картину боя: стремительный рывок, переполох на улицах сонной деревушки, пленные… По часам — минут десять ходу до кладбищенской рощи. Там рота чуть отдышится, я уточню задачу и…
Левый дозор закрыло заиндевелыми кустами. Кусты, как живые, движутся роте наперерез. Из кустов возникают бесшумные, скользящие тени. Люди! Я успеваю взглядом схватить кургузые немецкие автоматы.
Отряды почти столкнулись.
На какую-то секунду мы опомнились раньше. Это решило исход дела: автоматчики уже плюхались в снег, а оторопелые от неожиданности немцы еще притормаживали, набегая друг на друга…
— …hinlegen![2]
По ним полоснула очередь, другая…
Бросив убитых, отстреливаясь, немецкие лыжники отошли к деревне. Рота преследовала их, но рассчитывать на внезапность уже было нечего, мы лишь захватили кладбище и оседлали дорогу. Теперь будем держаться.
17
Снежные заносы и сильные морозы задерживают продвижение наших войск. Особенно достается артиллеристам: их орудия на конной тяге; и лошади, и люди выбиваются из последних сил, шаг за шагом, преодолевая дремучие сугробы. Из-за трудностей подвоза каждый снаряд ценится на вес золота. Неимоверно растянулись в снежных просторах тылы, передовым подразделениям не хватает патронов, хлеба, бинтов, газет.
И все-таки наша пехота продвигается вперед. На рассвете полковая батарея бросила по окраинным дворам десятка два снарядов, подошедшая пехота перевалила через погост и ворвалась в деревню.
Роту автоматчиков командир полка придержал в резерве, и когда мы вошли в деревню, там уже было тихо. Лишь догорала школа да дымились притушенные красноармейцами окраинные дома. Между домами валялись на снегу домашняя утварь, раскиданная одежда, подушки, швейные машины, иконы, репродукторы и книги. Откуда-то из погребов и сугробов выползли женщины, нерешительно, еще не веря в свершившееся, пробирались по улицам, заходили в дома, заглядывали бойцам в глаза, роняли одно-два слова:
