Запах пороха - [28]
— На частокол…
Оба лежат за сугробом, причудливо наметенным возле старой сухой колоды. Шишонок проверяет автомат и выбивает ногой ямку: упор в снегу.
Боковое зрение схватывает какую-то тень справа. Это сам Оноприенко шмыгнул в соседний двор. Сейчас…
И вот взрыв! Ударила очередь. Еще граната!
Шишонок и старшина метнулись к частоколу, прямо под окно. По окнам хлещут струи огня, бьет с десяток автоматов. Брызжут остатки стекол.
Из чердачного проема вылетает немецкая граната. Крутнувшись, падает возле бегущего Шишонка… Шишонок не останавливается, отбрасывает ее ногой, граната перелетает через забор и пшикает в снегу.
Старшина по пояс в сугробе. Он пробивается к забору, в одну секунду накидывает на ограду полушубок, падает и ползет в сторону.
Из окна прорывается немецкая очередь.
Поздно! Шишонок уже перекатился через частокол, за ним кувыркнулся старшина и еще кто-то.
Из окна — новая очередь. Пули рвут клочья из полушубка.
В оконные проемы летят гранаты. Глухие удары бухают в доме, в клубах дыма мелькают фигуры наших автоматчиков. Конец…
Взводы двигаются дальше. За ними подходит, рассыпаясь на ходу, свежая часть, пехотка…
На левом фланге стрелковые батальоны уже вклинились в городские кварталы. Пехоте не легко: город малоэтажный, возле каждого дома приусадебный участок, сады и огороды перемежаются с надворными постройками, всюду какие-то сараи-развалюхи, курятники, хлевы и голубятни, и все обнесено заборами.
— Че-ерт ногу сломит! — возмущаются бойцы, натыкаясь на частоколы и палисадники.
В переулках бредут поодиночке и в обнимку раненые. Девушка-санитарка волочит к передовой носилки. Кругом стреляют, и девушка приостановилась, удивленно вслушивается в звуки боя. Сориентировавшись, зябко поводит плечами, продолжает свой путь. Следом за ней сбивчиво шагает командир полка.
Перед тем Дмитриев выслушал по телефону резкие и неприятные слова старшего начальника; полк медленно наступает, было сказано. Дмитриев еще раз попытался связаться с комбатами, но из этого ничего не вышло. И он сам отправился в цепь.
Малочисленные сводные батальоны наступают в один эшелон. Их неглубокие боевые порядки простреливаются насквозь, и цепи то в одном, то в другом месте залегают.
Фигура комполка виднеется издали. Он идет стремительно, резко махая руками и по-журавлиному выбрасывая длинные ноги. Цокают очереди, но Дмитриев не обращает на них внимания.
— Где комбат? — это встречному раненому.
— Там… — машет боец рукой на выстрелы.
Дмитриев спешит дальше.
— Где начальство? — опять спрашивает у ковыляющего навстречу бойца.
— Впереди…
Санитарка какое-то время поспешает за командиром, но отстает. Дмитриев скосил на нее глаз и молча пошагал дальше. Перед ним вырос молодой лейтенант: это один из ротных, недавно прямо в бою принявший командование батальоном.
— Комбат один… — начал он рапорт.
— Подтягивайся! — потребовал Дмитриев.
Лейтенант устремился за командиром полка. Дмитриев уже, казалось, совсем не замечал стрельбы, он обходил лежащих и стоящих за укрытиями стрелков, и те опускали головы, словно их уличили в чем-то позорном.
Бойцы начали перебегать вперед, присоединяясь к командиру полка. Людская лавина покатилась вдоль улицы.
— За Родину! За Сталина! — крикнул кто-то.
— Ура-а-а!.. Ура-а-а!..
Обстановка изменилась мгновенно. Пехота рванулась вперед. Занятые противником дома оставались справа и слева, их обходили; часть гарнизонов сдавалась, некоторые немцы отходили, отстреливаясь. А Дмитриев шел и шел…
Длинная очередь нашла его среди улицы. Ему попало в живот. Потухающими глазами обвел он бегущих бойцов и, превозмогая боль, безмолвно опустился на снег. Дмитриев пытался что-то сказать, но язык уже не слушался его, губы сжались, и лицо застыло в затаенной, немного иронической и строгой улыбке…
В тот же день раздались залпы над могилой командира полка, еще один окропленный кровью холмик земли обозначил нелегкий наш путь.
15
Нашему полку, который ворвался в Белев, не суждено было увидеть освобожденный город. На улицах еще шли бои, а мы уже маршировали в сторону Сухиничей. Круговорот наступления тянул нас дальше, на запад.
На ночевку рота попала в небольшую, почти целиком сохранившуюся деревушку. Это было странно, почти невероятно.
Домишко нам достался небольшой, в нем темно. Тяжкий дух, надсадное дыхание и какой-то невнятный говор еще с порога дали знать, что помещение забито до отказа.
— Куда ж тут? — заворчал Шишонок.
— Поспа-а-ли…
— В тесноте, да не в обиде. Заходи, служивые, — отозвались из закутка.
Старшина Кононов принес фонарь. Мы попробовали войти внутрь, да не тут-то было! Одетые в тряпье люди скучились, как овцы. Слышались всхлипы, кашель и сморкание; кто-то сонно бормотал. Пламя керосинового фонаря зашипело, заметалось, по стенам запрыгали желто-синие круги. Потревоженная людская масса закопошилась на полу. Возле самого порога двое-трое женщин встали.
Стараясь не наступать на лежащих и сидящих впритык людей, красноармейцы полезли в дом.
— Ого-о, семейка! — вновь не удержался Шишонок.
Такую тесноту и мне доводилось видывать разве что в трамваях.
— Много ж вас, солдатики… — не то пожаловалась, не то обрадовалась сонная женщина.
