Запах пороха - [24]

— Брось, милок! Сам же отказался… — еще чей-то голос.

Я разглядываю новых своих бойцов. Они встали. Все без шинелей и маскхалатов, многие без ремней, по-домашнему. Человека четыре с повязками. Ранены, значит.

— Верно, отказался, — благодушно соглашается Шишонок, поправляя сползший на глаза бинт. — Старый бы командир…

В недоумении наблюдаю эту сцену. Но старшина уже режет хлеб, хлопочет у стола.

— Вы не слушайте, — убеждает он меня тонюсеньким голоском. — Вы попробуйте.

Сковорода на столе, из нее несет чесноком. Мясо румяное, аппетитное. Беру кусок на ложку, с жадностью ем.

— Хорошо.

— Плохо ли!.. Вы не брезгливый? — осведомился старшина.

— Нет…

Тогда он признался:

— Конина…

— Колбасу пробовал, а чтоб жареное…

— Убило меринка сегодня, товарищ командир, — уже официальным тоном докладывает Кононов, стоя позади меня. — Вот я и решил: не пропадать же ему.

Потом, позже, мы не раз ели конину. Ничего, терпимо, особенно если не старая лошадь да побольше в мясо чесноку, или перцу, или еще чего острого.

Рота готовится к бою. Автоматчики бреются, набивают диски, чистят оружие.

— Зачем смазываете керосином? — любопытствую.

— Автомат любит ласку и жидкую смазку, — отшучивается старшина.

— А все-таки?

— Замерзает масло: мороз! Задержки…

И я раньше слыхивал, что на таких лютых морозах автоматы, бывает, капризничают. Теперь же пришлось вникать в этот немаловажный, специфический вопрос. Смотрю, как ловко и сноровисто автоматчики щелкают пружинами — заводят диски. Протирают патроны и гранаты, коптят мушки.

Старшина вручает мне автомат.

— Вот вам, проверенный. Старого командира…

Начинаю набивать диски, ждать нечего.

— Пружину — насухо, товарищ командир, — советует мне Шишонок, — а то прихватит.

К вечеру домишко распирает от жары, оконные стекла плачут. У меня нестерпимо зудит отвыкшее от тепла, распарившееся тело. Я чешу лопатки о дверной косяк, на меня смотрит Васильев — он теперь командир взвода автоматчиков — и улыбается.

— Старшина, — говорит он. — Бельишко бы чистое выдал. Перед боем.

— Если есть… поищем… — тянет тоненьким голоском Кононов, посматривая на меня.

— Поищите, — подтверждаю я.

Белье нашлось, и вскоре автоматчики открыли в избе баню. В ход пошло все: деревянное корыто, ведра, чугуны и даже принесенная со двора колодезная бадейка.

Когда огонь притушили, многие полезли париться в печку. А уж оттуда выбирались перепачканные как черти. Потом, довольные, расхаживали голышом по избе, пересмеивались.

— Ни дать ни взять — грешники в аду, — определил Буянов, осторожно плескаясь у ведра.

— Э… от нас грехом и не пахнет… уж месяцев пять! — рассмеялся Шишонок, поигрывая мускулами широкой смугловатой груди.

— Оно и видно. Ржете, жеребцы…

— Ба-атя! Мы воины. А воинам завсегда путь в рай.

— Пути господни…

— Не скажи! Кому что написано. Кто в рай, а кто и к черту в гости… К примеру, старшина…

— Что тебе — старшина? — откликнулся Кононов, раскладывая на столе вечерние пайки хлеба.

— Так, вообще…

— Говори, говори, вьюнош!..

Шишонок не спеша вымыл лицо, встряхнул головой:

— Конятинку потребляешь?

— И что? Голод не свой брат.

— Тьфу! Мутит… — преувеличенно возмущается Шишонок. — Лучше уж лапу сосать.

Старшина перестал притопывать возле стола, иронически глянул на сержанта:

— Душа не принимает, значит?

— Ни в жизнь! Лошадь такое животное…

— Коне-е-ечно, коне-е-ечно. А если сказать — позавчера, не зная, что ты ел?

— Брось, старшина, не шути! Стошнит.

— То-то, вьюнош. Ежели б жареный петух тебя клюнул…

В разговор вмешался Васильев:

— Ладно вам… Вот дома, бывало, после баньки…

— Если жена позволит… — насмешливо перебивает его Шишонок.

— Ты женат ли?

Шишонок смотрит, как с Васильева стекает мыльная вода. Потом со смешком, явно поддразнивая, говорит:

— Зачем? И так…

— Кобель ты, господи прости! — в сердцах сплевывает долго молчавший Буянов.

— Один говорит — жеребец, другой кобель… Кто ж я?

— Да ить… шалопутный ты…

Всю избу заволокло дымом. В печке посменно жарятся мои чумазые подчиненные. Люди моются исступленно, с остервенением, до крови трут друг другу спины, отогреваются за все трудные дни. Я тоже моюсь, хотя залезть в печь не решаюсь.

Васильев плещется рядом, тело у него сухощавое, жилистое. Может, поэтому он и кажется на добрый десяток моложе своих лет, чуть не моим ровесником.

— Раз без семьи, значит, не жил ты еще, — спокойно продолжает он, посматривая на Шишонка. — Так, бегал туда-сюда…

— Он и сейчас бы… — вставляет старшина, сморщив свои печеные щеки. — Только спусти с цепи!..

Шишонок, проходя мимо меня к своей одежде, прикрылся руками. Присмирел.

Странно тут, на войне. Говорят о чем угодно, только не о том, что их ждет через час…

К утру полк ввели в бой. Автоматчиков по снежной целине послали в обход вражеского узла сопротивления.

Часа за два рота добралась до небольшого леска, обложенного со всех сторон сугробами. Обозы по бездорожью не пошли.

В лицо бьет ветер. Ноги с хрустом ломают тонкую корку, вязнут в рассыпчатом снегу. Сугробы не пускают нас в лес, но мы злые! Пробиваемся, пересекаем рощу напрямик. По каскам дзынкают обледенелые ветки.

За рощей — пропаханная в снегу полоса. Значит, какой-то батальон прошел здесь раньше нас. По разбитому снегу идти, кажется, еще труднее.