Запах искусственной свежести - [22]

Мы с Денисовым долго не могли уснуть в ту ночь. Неприглядная картина нашего ближайшего будущего рисовалась перед обоими. По весне я ждал замены в хорошее место, а Денисов повышения и направления в академию, теперь же будущее наше заклубилось взрывоопасным туманом, как то ущелье накануне штурма. «И какого хрена ему надо было этих „животов“ тащить в бой, да еще с пулеметами! Ну, дали бы им и так ордена без подвигов, не они первые, не они последние, — рассуждал Денисов, имея в виду действия Никольского, из-за которых мы теперь страдали. — В штабах ведь служит особая разновидность человекообразных, их воспитывать бесполезно, здесь только Дуров бы справился. Орденов ему, что ли, было жалко, как будто они были его собственные… Расхлебывай теперь из-за его фанаберии…»

Все смешалось — и Муха, и проверка, и наши карьеры, и моя возлюбленная, которая ждала меня где-то там, в Ленинграде, а ее ожидание и любовь никак не зависели от моих здешних приключений и неприятностей, — мысль, которая меня особенно поражала. Трудно соединялись в голове столь разные миры, связанные между собой просто любовью. Мы выпили с Денисовым от огорчения по паре кружек самодельной бражки, что стояла у нас на всякий случай под денисовской койкой и пилась только по его благоволению. Ближе к полуночи он снова перешел со мной на доверительное «ты», и мы наконец заснули.

Утром меня, как обычно, разбудили за десять минут до общего подъема, чтобы участвовать в солдатской зарядке. Я плеснул в лицо воды и вышел к солдатам. По звуку зари из палатки стали быстро выскакивать стриженные наголо бойцы в трусах и ботинках. Спросонья ежились и кривили лица. Была недолгая утренняя прохладца. «Равняйсь, смирно! — командует старшина. — Здравствуйте, товарищи солдаты! — кричу я». Они ритмично протявкивают мне в пять тактов: «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант». Повторяем пару раз, пока не зазвучало вполне стройно, и бежим по направлению к Скакалке: туда и обратно — чуть больше шести километров. Когда возвращались, на бегу, я увидел, что у ямы снова собралось несколько солдат из наряда во главе с Денисовым. Я подошел: в яме скрючившись в неестественной позе, держась за живот, лежал Муха. Глаза его закатились, рот в оскале, на щеке запеклась струйка крови от прикушенного языка.

— Он мертв, — сказал мне Денисов, — часовой утром стал будить, он не отвечал. Это ваше? — Денисов указал на синий пластмассовый флакон «Свежести», который лежал рядом с Мухиным. Флакон был пуст, а от ямы шел густой запах синтетической свежести, столь нелепо сочетавшийся со смертельным оскалом рядового Мухина.

— Это мое, — сказал я, — вчера у меня пропал.

* * *

Дальше я все припоминаю весьма смутно, как будто бы я напился «Свежести» в количестве десяти флаконов. Помню, что первые полдня я только сидел у себя в палатке и недвижно смотрел на керосиновую лампу на столе, а потом вообще все затянулось единой непроглядной пеленой. Ни одна из потерь на этой войне не оказала на меня такого действия, как смерть Мухи, даже гибель друга Кузьмина. На занятия в горы в этот день мы не пошли, да я бы и не смог.

Назначили расследование, за него ретиво взялись приезжие офицеры из комиссии. Отравление одеколоном, по их логике, прекрасно вписывалось в общую картину наркотического разложения. Искали, кто передал эту «Свежесть» арестованному. Ни для кого в батарее это не было секретом, но все молчали. Молчание еще больше озлобляло проверяющих. Часовой видел, как Карась хотел передать Мухину флягу с водой, но больше, кажется, ничего не заметил. Да и какое это уже имело значение? Но дознаватели так не считали и выламывали Карасю руки до обеда.

К обеду я не вышел, было не до того; часу в шестом мне пришлось вылезти из палатки, чтобы присутствовать на чистке оружия. С удивлением, как будто издали, я наблюдал, как руки мои сами очень медленно перебирают детали автомата. Мир вдруг стал растекаться вязкой жижей, а я в нем тонул, как муха в меду, не в силах высвободить ни крыльев, ни лап; наверное, поэтому я совсем не услышал выстрелов, а только уже с удивлением увидел, как брызги гвардии рядового Половинкина — Карася, стекают по лицам и оружию моих солдат, — он пустил себе очередь в подбородок. Я взял чистый лоскут материи и вытер кровь со своего автомата; солдаты в ужасе замерли.

На следующее утро под предлогом какой-то болезни Денисов отправил меня на перевалочную базу батальона в Кандагар. Примерно за неделю я там пропил все деньги, накопленные за два года службы и приготовленные к свадьбе. Водка в Афганистане была очень дорога. Больше, чем на неделю, Денисов отпустить меня не мог, некому было вместе с ним стрелять из минометов во врагов апрельской революции. Война снова призывала меня к себе, и я внимал призыванью без радости, но и без сожаления. Через неделю я вернулся в батальон уже вполне трезвым, но другим человеком.

Никольский тем временем сдавал дела новому комбату, Денисов получил предупреждение о неполном служебном соответствии, из-за которого ему еще очень долго пришлось ждать повышения, а в академию он так и не поступил, время было упущено. Я же, по-видимости, отделался легче всех, мне вообще не объявили никакого взыскания. Хотя все прояснилось немного позже. Через три месяца истекал срок моей службы в Афганистане, и меня направили вместо вожделенного и предполагаемого Пскова в полк, который стоял в городе Шамхор, в Азербайджане. Моя белокурая невеста, прекрасные глаза которой два года заменяли для меня и рассвет и закат, узнав про это, ехать со мной отказалась, так что пропитые свадебные деньги все равно не пригодились. Мухе и Карасю послали домой похоронки, согласно которым они оба геройски погибли в бою, исполняя священный интернациональный долг. У нас никто «не геройски» не погибал, в этом было известное великодушие войны.