Запах гари - [12]

Он слегка нажал на закрученную руку, и полицейский закричал от боли.

— Нет меня, понял ты, дурак, нет вообще, для вас всех нету! Был — да весь вышел! Я же жалею вас! Будете преследовать — убью всех!

Он хотел было врезать ему по голове, и уже поднял руку, но передумал. Отпустив жертву, он взлетел по деревянной лестнице на крышу и побежал в другой конец дома.

11

Лето выдалось тёплым для этих широт, но уже к вечеру, когда солнце потускнело, потеряло силу и клонилось к закату, как голова усталого работника к своему ложу, в воздухе ощущалась прохлада. Город затихал, машин на улицах стало меньше, все прятали их по норам — гаражам и стоянкам, свои механические сокровища. После этого люди сами прятались по норам, запирали двери на хитроумные замки, набивали желудки честно или не совсем заработанной едой; отгораживались от мира тьмы, мира изгоев, мира проклявших общественные условности людей.

Котиль брёл по окраине города, мимо облезших панелей девятиэтажек, желая, чтобы солнце побыстрее опустилось за горизонт. Ребенок лет пяти, с пластмассовой лопаткой, вымазанной песком, с ошарашенным видом какое-то время смотрел на него. Насмотревшись, он с криком: «Мама, мама, смотри — какой дядя!», — со всех ног бросился к курившей неподалеку мамаше.

Котиль отвернулся и ускорил шаг, чтобы никто не видел его серого, как асфальт, лица. С очередной волной горечи осознавал он свою отверженность. Хотя тут же он одернул себя — он давно уже отстранился от мира этих людей, а теперь это отстранение лишь перешло в физическую фазу. Кроме этого он с тревогой чувствовал упадок сил. Того сказочного подъема, наполненности энергией, ощущения крепости во всем теле, что переполняло его во время погони, когда он голыми руками сокрушал замки и двери, преграждавшие путь к свободе, уже не было. Дышать ему стало тяжелее, как альпинисту, взошедшему к белоснежным шапкам горных вершин. Он чувствовал, что к вечеру в атмосфере города падала концентрация угарного газа, выделяемого тысячами автомобилей. Он знал, куда ему идти, и это знание добавляло душевных мук.

Буровая. Там всегда стоял запах свежей нефти, запах переработанной нефти, запах отходов, запах газа. Запах всего того, без чего он по воле то ли злого случая, то ли не менее злых людей теперь не мог жить. И он, и желая этого, и отвергая, брел в сторону блиставших на фоне потемневшего неба огней сжигаемого попутного газа.

Он чувствовал голод и жажду и знал, что обычная человеческая пища теперь ему не годится. Всё, чем теперь будет он жить, что принимать внутрь, чем дышать, должно содержать углеводороды. Это проклятое соединение, которое изуродовало мир, изменило его до неузнаваемости, убило сотни видов живых существ, присадило человечество на развращающую иглу готового источника энергии. Не надо шевелить мозгами, изобретая что-то новое; качай готовенькое и задыхайся в чаду собственных испражнений.

Стемнело, и на небе появились едва заметные сквозь грязную атмосферу точки звезд. Котиль услышал веселые выкрики и громкий говор, ближе к дороге, которая вела к буровой. Он вспомнил о забегаловке, не закрывавшейся всю ночь и особенно любимой нефтяниками. До самого утра здесь гремела веселая музыка и водка текла рекой, пропивались последние деньги и гуляки валились с ног в кутерьме бесшабашных танцев, предавались плотским утехам и доводили себя до белой горячки. Котиля смутным движением души потянуло к этому месту, хотя он, гонимый, наверняка объявленный в розыск, должен был избегать людей.

То ли голод, то ли медленно прораставшее, как зерно пшеницы, чувство родства с этими людьми, которые дурманом глушили неудовлетворенность жизнью, убивали остатки детской мечты, которая мешала жить, маялось в сердце Котиля. Он шел, поёживаясь от озноба в одной футболке, в направлении слабо мерцавшей примитивной вывески. У входа в забегаловку стояли трое, покачиваясь от опьянения, что-то доказывали и старались перекричать друг друга, через слово используя мат. Чуть поодаль возле стены перегнулся пополам четвёртый, с душераздирающими звуками извергая из себя всё, что вместилось в желудок, но оказалось чрезмерным. Неподалеку в темноте едва виднелась ещё тень, и Котиль не заметил бы её, если бы краем уха не услышал едва пробивавшиеся сквозь грязную ругань и хрипы звуки слабого голоса. Монотонно и жалобно кто-то твердил: «Купите мешочек, купите кто-нибудь мешочек». Присмотревшись, Котиль понял, что это пожилая женщина, которая держала в руках белые мешочки. Скорее всего, она сама их пошила и теперь пыталась продать. Никто не обращал на неё внимания, но она не прекращала попыток, голос её не менялся, не выражая ни отчаяния, ни радости. Котиль толкнул дверь и вошёл внутрь.

В полумраке гремела музыка, стоял плотный сигаретный чад, как дым на серьезном пожаре, чему Котиль обрадовался — меньше будут обращать внимания на цвет его кожи. Народу сидело много, большая часть была пьяна. Из дальнего угла, с трудом прорезая вывихи популярной музыки, доносился женский смех. Котиль уселся за деревянный стол, на деревянную длинную лавку. Всё было крепким и добротным, предназначенным выдерживать любые вывихи буйной фантазии, которые порождались воздействием изрядных доз спиртного.