Западня - [42]

Когда узел был готов, я стал стягивать пряди волос все сильнее и сильнее, но тут сказалось действие яда. Мышцы отказывались повиноваться, словно на костях моих — вареное мясо. Я задыхался. Пальцы предательски дрожали и мне трудно было сохранять вертикальное положение, словно я по какой-то прихоти природы вновь превращался в беспозвоночное.

В этот момент я отчетливо понял — это конец. И холодок пробежал по моим венам. Сил затянуть узел у меня не было, а иначе закончить этот кошмар — нельзя. На мгновение мысль моя прекратила свое течение и все застыло. Я словно наяву увидел, что будет дальше.

Я бессильно упаду на подушки её такой необъятной груди, завершу начатый акт звериной, нечеловеческой «любви» и те же самые волосы, что так ласково льнули к моим рукам, из «кошечек» превратятся в удавов, а приготовленная для НЕЁ петля — станет моей. И я присоединюсь к бесчисленному сонму паукообразных рабов бесчеловечной госпожи, кровожадной матери демонов, паучьей богини Шеб Ништурат, словно посланной на землю самим Адом в возмездие за наши грехи. А потом будет «террариум», потом будет какая-нибудь «черная вдова», которая сожрет мою заключенную в паучью тельце душу под сладострастным взором этой ТВАРИ.

Внезапно словно кто-то коснулся моего сознания. Я почувствовал, как яркая точка света, словно фейерверк на полночном небосводе, разорвалась в моем мозгу. Я смог открыть глаза и ощутил в груди, в руках, во всем теле поистине нечеловеческую силу.

Чья-то могущественная воля без всяких слов, одной мысленной командой приказала мне завершить начатое, и я что было сил затянул петлю…

Длинные ногти отчаянно впились мне в спину, разрывая не только кожу, снимая полоски мясо. Кровь хлынула во все стороны. Но дикая боль, возможно, спасла меня от худшего — от хрипа, от видения её перекошенного страданием лица. Я потерял сознание и мой разум погрузился во тьму.

Не знаю, сколько времени я провел в забытьи. Очнулся от жжения в правом плече, словно к нему прикоснулись раскаленным докрасна железом, словно желая поставить мне клеймо. Я закричал от боли и открыл глаза. Глаза прорезал невероятно яркий свет — свет, граничащий с тьмой.

«Дай руку. Они близко» — промелькнуло у меня в голове.

Я протянул руку и что-то горячее, жгучее взялось за неё и резко потянуло меня куда-то в сторону.

От боли я буквально сходил с ума. Теряя сознание, находясь у тонкой грани между реальностью и миром грез, я увидел того самого светящегося юношу в античных доспехах, в высоком шлеме с плюмажем на гребне, с зеркальным щитом на левой. Но теперь у его пояса висела отвратительная отрубленная голова чудовища, с огромными бесцветными — без зрачков и радужной оболочки — глазами, в которых навсегда запечатлелся лютый нечеловеческий ужас, и целым ворохом мертвых змей вместо волос.

«Ты должен выжить, как я. Ты должен написать, как обо мне».

Молнии-мысли, в последний раз осветив полночный небосклон моего сознания, погасли, и разум мой окончательно погрузился во тьму.

Эпилог. Сизиф

Узкий бокс. Зарешеченное окно. Вечно отсутствующая входная дверь. Вечно горящий люминесцентный свет в длинном как кишка коридоре. Железная с панцирной сеткой кровать. Давно прохудившийся ватный матрас. Стерильное постельное белое, ещё пахнущее крахмалом. Деревянный стул и стол. Кипа исписанных бумаг на столе. Скрюченный в три погибели старик, седой как лунь, с серебристо-ржавой колючей щетиной на морщинистом, как печеное яблоко, лицо. Быстро-быстро пишет огрызком карандаша что-то мелкими, витиеватыми печатными буковками.

В бокс вошли двое в белых халатах.

— Так вот он какой, ваш знаменитый «Писатель»… Хм, интересненько, очень даже интересненько…

— Да уж, Виталий Константинович, «Писатель» у нас — единственный в своем роде экземпляр. Уникальный объект для изучения. Докторские по нему только и защищай!

Первый наклонился к уху второго и тихим шепотом произнес:

— И вы не боитесь, при нем-то?

— А что боятся? Ничего обидного здесь нет. Да и невменяем он. Он все равно ничего не слышит. Полностью глух, равно как и слеп.

— Правда? А как же он, позвольте узнать, пишет?

— По памяти. На ощупь распознает лист бумаги и пишет. Удивительно, но всегда ровно. Посмотрите, какие у него строчки!

Первый бросил беглый взгляд на лист бумаги.

— В самом деле! Как по линейке… Не боитесь оставлять ему карандаш?

— Ничуть. Мы наблюдаем за ним уже многие годы. Ни одного буйного приступа не замечено. Спокоен как удав. Только если не давать ему писать, забьется в угол, натащит туда все, что попадется под руку — подушку, матрас, хламье — и будет сидеть без движения. Кормить и поить придется силой, да и в туалет…

— Понятно. А так сам ходит?

— Ходит. Как по часам — и на обед, и на ужин, и в туалет, и на прогулку. Спит сразу после отбоя. Спокойно. Поэтому немного пошли ему навстречу.

— Понятно. Диагноз?

— Маниакально-депрессивный психоз на почве арахнофобии.

— Ш-што?

— Да, я понимаю, что вы скажете. От арахнофобии с ума не сходят. Но я этого и не утверждаю. Я говорю, «на почве». Понятно, что арахнофобия — это только триггер, который катализирует развитие невроза. Этот старик — моя большая находка. Оказалось, что психоз с такими отклонениями мало изучен и… В общем, отличный материал для докторской.