Западня - [116]

«Что-то Мэн-Арди слишком весело говорит о его расстреле, – подумал Сентак, – не нравится мне это».

– Дамы и господа, – продолжал Танкред, – нынче ровно в полдень весь гарнизон был поднят по команде, чтобы сопровождать Жана-Мари в общественный сад, где и должна была состояться казнь.

– Мне кажется, они проявили чрезмерную поспешность, – сказал Кастерак.

– Как это?

– Жан-Мари подписал прошение о помиловании, которое кюре Сулака отвез в Париж.

– Совершенно верно.

– И что же, на него уже получили ответ?

– Да, вчера вечером, с помощью телеграфа.

– Король отклонил его?

– Да.

– В таком случае кому-то очень хотелось побыстрее покончить с этим делом, если в сложившихся обстоятельствах даже прибегли к телеграфу.

– Вы продолжайте, продолжайте, – сказал Танкреду Сентак.

– Помня, как дерзко мясники в прошлый раз похитили приговоренного, власти предприняли все меры предосторожности для того, чтобы больше ничего подобного не случилось.

– Естественно, – прокомментировал Сентак

– Как и тогда, кортеж проследовал через площадь Дофин и мимо Интендантства направился к плас де ла Комеди.

– Мы знаем его маршрут. Давайте ближе к делу.

– Толпа – а народу собралось ничуть не меньше, чем тогда, – глядела мрачно и угрюмо. Почти у всех в глазах стояли слезы.

Жан-Мари был так же решителен и горд, как и полтора года назад. Он шел вперед с презрительной улыбкой на устах и будто чувствовал себя выше происходящего. Я не знаю, как в старину люди шли на смерть, но не думаю, что с видом, более лихим и отчаянным, чем у Жана-Мари.

Когда эскортировавшее Жана-Мари подразделение поравнялось с домом Гобино, толпа заволновалась и, как тогда, стала молить о пощаде, хотя на этот раз в ее стенаниях угадывалось не требование, а глубокая, мучительная жалость.

В этот момент через Шапо-Руж в город въехала почтовая карета из Парижа.

В бричке сидели два священника, которых все сразу узнали – кюре Сулака и кюре Бегля, ведь старый священник тоже изъявил желание похлопотать перед королем за раскаявшегося грешника, за человека, которого он когда-то соединил с Кадишон узами брака.

Священнослужителям все тут же стали кланяться, в то время как сами они в изумлении взирали на собравшуюся толпу и на военный кортеж.

Но вот карета повернула на улицу Сент-Катрин, затем покатила по улице Порт-Дижо и остановилась перед почтовой станцией.

Священники ступили на землю, но тут же уселись в фиакр, по случаю оказавшийся рядом, и, обращаясь к кучеру, сказали: – В форт дю Га.

Прибыв на место, они тут же потребовали свидания с мадам Кадишон Кадевиль. Их отвели к несчастной женщине, которая, завидев прелатов, упала перед ними на колени и закричала: – Ах, господа! Вы так и не смогли его спасти!

– Что вы такое говорите? – хором воскликнули служители церкви.

– Король отказался его помиловать!

– Напротив, он подписал прошение. Разве вы не получили сообщение об этом по телеграфу? И вам, и вашему мужу даровано прощение.

Из груди Кадишон вырвался страшный крик.

– Они все равно его убьют! – простонала она, задыхаясь.

– Где?

– Там, в общественном саду.

– Так значит, нам по дороге встретился кортеж, ведущий гренадера на казнь?

– Да, да.

– Как тогда истолковали нашу депешу?

– Друг мой, сейчас нужно беспокоиться не об этом, – сказал старый кюре Бегля, – давайте лучше попытаемся спасти несчастного.

– Да, бежим, скорее.

– Вам тоже лучше пойти с нами, – сказали кюре, – вы свободны.

И они втроем уселись в карету, которая тут же галопом помчалась вперед.

Тем временем кортеж прибыл в общественный сад. На последнем отрезке пути солдатам пришлось с трудом пробиваться вперед – толпа, ставшая заметно плотнее, оказывала им пассивное сопротивление.

Наконец мрачный взвод, окружавший приговоренного к смерти, через решетчатые ворота вошел в сад. Поскольку там никого не было, солдаты пошли быстрее.

Весь гарнизон выстроился по трем сторонам квадрата. Кадевиля подвели к роковому столбу и зачитали приговор, после чего сопровождавший его капеллан дал гренадеру поцеловать крест и от всей души обнял его, едва сдерживая рыдания.

Все были чрезвычайно взволнованы.

– Надо думать, – сказала Эрмина, слушавшая рассказ с неослабевающим вниманием.

– В толпе, прильнувшей к решетчатой ограде сада, больше не слышалось ни возгласа, ни слова – в воздухе повисла гробовая тишина.

Тогда один из солдат подошел к Жану-Мари, чтобы завязать ему глаза.

– Нет, – твердым голосом ответил тот, – я солдат и не должен бледнеть перед ликом смерти; я сам отдам вам приказ открыть огонь.

С этими словами он встал у столба и скрестил на груди руки.

В этот момент на площадку перед общественным садом бешеным галопом вкатила карета. Из нее без конца раздавались крики – сначала неразборчивые, но потом все более явственные: – Остановитесь! Остановитесь!

Толпа, тут же догадавшись о счастливом финале, расступилась, чтобы пропустить фиакр вперед.

Одни из ворот сада были открыты. Несмотря на то, что их охраняли солдаты, у кучера хватило присутствия духа, чтобы погнать к ним экипаж.

Со всех сторон в воздух взлетели неистовые возгласы.

– Помилован! Остановитесь! Остановитесь! – кричали собравшиеся.

При виде кареты, из дверцы которой выглядывала убеленная сединами голова священника, генерал подал солдатам знак. Ружья, дула которых уже смотрели приговоренному в грудь, опустились.