Западня душ - [5]

Душевные волнения в результате послужили причиной мучительных приступов бессонницы: ночами я не мог сомкнуть глаз, если же мне удавалось на какое-то время забыться, я становился жертвой чудовищных видений. По пробуждении мне никогда не удавалось вспомнить своих кошмаров, но неизменно оставалось гнетущее ощущение тягостной безысходности и глубочайшего отчаяния. Нарушения сна обессилили меня; врачи, всё ещё следившие за моим состоянием после болезни, отмечали резкое ухудшение здоровья и серьёзно опасались нового приступа лихорадки.

Должно быть, мне не следовало браться за работу в это время, ибо деяние, на которое я решился, было истинным безумством. Обладай я способностью здраво рассуждать, я ни за что не пошёл бы на подобную авантюру, но теперь уже поздно строить бесплодные догадки, ибо свершившееся невозможно исправить и не столь важно, являлись мои действия неизбежностью или я имел шанс счастливо избежать постигшей меня печальной участист участи, постигшей менячальной участи, постигшей меняи мои действия неизбежностью. () мых чудовищных видений, что мне к. Впрочем, довольно неясных намёков: на незаконченном участке холста я изобразил себя. Я приложил все усилия, чтобы Лефевр не смог меня узнать – я тщательно скрыл в складках плаща фигуру, капюшон надёжно затенил черты лица, в вавилоне копошащихся, словно насекомые, жителей города было крайне сложно обратить внимание на ничем не примечательного человека, скромно ютившегося в нише какого-то склепа. По мере того, как я работал над последним эпизодом, во мне нарастало неясное возбуждение, я с трудом удерживался от того, чтобы не рассмеяться, радуясь своей удачной выдумке. Удивительно, стоило довершить портрет последними штрихами, как я испытал чувство долгожданного успокоения, тревоги последних недель были забыты, и я впервые за долгое время смог хорошо выспаться – кошмары более не терзали меня. По пробуждении я немедленно принялся за работу. Было приятно осознавать, что рука обрела прежнюю лёгкость, и фрагменты, за которые я не решался браться раньше, не составили никакой сложности. Внезапная смена настроения отнюдь не казалась чем-то сверхъестественным, я не пытался найти ей объяснения, хотя и отмечал некоторую странность такой метаморфозы. В любом случае, связывать окончание кризиса с невинной попыткой удовлетворения собственного честолюбия было неразумно. Миновала неделя, и, о боги, Город предстал моему взгляду!

Любое описание, что я могу предложить тому, кто увидит эти строки, не способно передать малую часть пережитого мной шока: я был ввергнут в мальстрем омерзительной галлюцинации, увлекающий душу в инфернальные бездны вечного проклятия; мой разум потерял способность отличать явь от безумного наваждения и оказался во власти безымянного ужаса, грозящего безжалостно сокрушить моё естество; я силился прервать мучение, но, казалось, попытки освободиться лишь усугубляли страдания. Ни на мгновение образ Города не покидал моего взора, и… в этом заключался источник высочайшего наслаждения! Невообразимый восторг наполнял меня по мере того, как я вглядывался в очертания собственного творения, я был готов поклясться, что в жизни не видел ничего более прекрасного. Город был совершенен, и даже если это совершенство происходило из самогo ледяного Коцита, оно без труда возносилось до необозримых высот, где даже ангелам недозволенно воспевать своего создателя.

***

Несмотря на нежелание отдавать картину Лефевру, я не видел оснований для нарушения условий договора и отказа от взятых на себя обязательств; соображения, связанные с финансовой стороной вопроса, были далеко не единственным доводом в пользу скорейшего отправления полотна к законному владельцу: при том, что любование видами Города составляло для меня немалое удовольствие, я не мог не чувствовать пагубность воздействия данного зрелища на моё душевное здоровье (я вновь начал видеть дурные сны и испытывать неясную тревогу, видимых поводов для коей не находилось). Кроме того, было очевидно, что задача верным образом распорядиться бесценным творением не могла оказаться мне по силам. Поэтому, искренне надеясь на то, что Гастон найдёт для Города лучшее применение, чем написавший его художник, я известил заказчика об окончании работы над картиной. Лефевр не замедлил явиться в мастерскую и после обмена приветствиями, изъявил желание посмотреть на результаты моих трудов. Этот человек не имел обыкновения каким-либо образом проявлять свои эмоции в присутствии посторонних, это был чрезвычайно хладнокровный субъект, должно быть, способный выдержать самые тяжёлые испытания, уготованные ему судьбой. Поэтому, когда он, увидев панораму Города, побледнел (учитывая его природный необычный цвет кожи, невозможно было поверить, что таковая перемена могла иметь место), и, на мгновение потеряв самообладание, отступил на шаг, инстинктивно схватившись за спинку стула, я испытал некоторое удовлетворение, ибо для того, чтобы вызвать подобное душевное волнение в столь стойком человеке, было явно недостаточно продемонстрировать обыкновенный балаганный трюк. Лефевр издал невнятный возглас и затем обратил свой взор ко мне: