Западня для Золушки - [18]

Когда я вслед за горничной поднималась по лестнице, администратор у стойки окликнул меня:

— Мадемуазель Лои, прикажете разбудить вас утром?

Я ответила, что не надо, мол, не стоит труда, а потом круто обернулась: все во мне заледенело, рассудок оцепенел от ужаса — ведь я знала заранее, я знала это всегда.

— Как вы меня назвали?

Администратор взглянул на заполненную мною карточку.

— Мадемуазель Лои. Что-нибудь не так?

Я спустилась к нему. Я еще пыталась задушить в себе застарелый страх. Это не может быть правдой, это просто бессознательное замещение — оттого, что я совсем недавно говорила о ней, от усталости…

На этом листке желтой бумаги я написала вот что: «Лои Доменика-Лелла-Мари, родилась 4 июля 1939 г. в Ницце, Приморские Альпы, француженка, банковская служащая».

Подпись была очень разборчивая: ДоЛои — без пробела, наспех обведенная неуклюжим овалом.

Я разделась. Напустила в ванну воды. Перед тем как забраться туда, сняла перчатки. Но с ужасом представила себе, что буду вот этими руками касаться своего тела, и надела их снова.

Двигалась я неспешно, почти спокойно. На определенной стадии отупения быть раздавленной и быть спокойной — почти одно и то же.

Уже не зная, в каком направлении размышлять, я вовсе не думала. Мне было плохо и в то же время хорошо — благодаря теплой воде. Так прошел, наверное, час. Часы я так и не завела и, когда, выходя из ванной, посмотрела на них, они показывали все те же три часа пополудни.

Я вытерлась гостиничными полотенцами, горящими руками в мокрых перчатках надела белье. В зеркале гардероба отразился этакий нескладный узкобедрый робот, босиком разгуливающий по комнате с еще более нечеловеческими, чем когда-либо, чертами лица. Подойдя ближе, я убедилась, что принятая ванна резче обозначила жуткие шрамы под бровями, у крыльев носа, на подбородке и под ушами. Сквозь волосы багровели набухшие рубцы.

Я рухнула на кровать и долго лежала, обхватив руками голову, с одной единственной мыслью — о девушке, сознательно погружающей голову и руки в огонь.

Этого не могло быть. Кому хватило бы на это мужества? Внезапно мне на глаза попалась лежащая рядышком на постели папка, которую отдал мне доктор Дулен.

Утром, когда я в первый раз читала эти вырезки, все соответствовало рассказу Жанны. Перечитывая же их снова, я натыкалась на подробности, которые поначалу показались мне незначительными, а теперь просто ошеломляли меня.

Ни дата рождения Доменики Лои, ни другие ее имена нигде не упоминались. Говорилось только, что ей двадцать один год. Но, поскольку пожар случился в ночь на четвертое июля, отмечалось, что несчастная погибла аккурат в свой день рождения. Какое-то время я успокаивала себя мыслью, что могла знать имена До и дату ее рождения не хуже, чем она сама, что могла написать «Лои» вместо «Изоля» — это вполне объяснялось моей усталостью и погруженностью в заботы, предметом которых в числе прочего была и До. Но это не объясняло столь полного раздвоения личности, подробно — вплоть до этой дурацкой подписи школьницы — заполненной от ее имени карточки.

Разом пришли на ум и другие соображения. Жанна не могла ошибиться. Она с первого же вечера помогала мне принимать ванну, она знала меня многие годы, как приемная мать. Пускай у меня преобразилось лицо, но ведь тело, походка, голос остались прежними! До могла быть одного со мной роста, у нее вполне могли быть и глаза, и волосы того же цвета, что и у меня, — все равно обознаться Жанне было невозможно. Меня выдал бы изгиб спины или плеча, форма ноги…

Я споткнулась на слове «выдал бы». Вот странно! Словно мысли мои помимо воли уже устремились к объяснению, которое я не хотела принять, подобно тому как на протяжении многих дней не хотела принять очевидные признаки того, что я обнаружила сейчас, перечитывая гостиничную карточку.

Я — это не я! Даже моя неспособность обрести свое прошлое служит тому доказательством. Как я могу вспомнить прошлое той, кем я не была?

Впрочем, Жанна меня и не признала. Ее удивлял мой смех, моя походка, другие неведомые мне подробности — возможно, она приписывала их пережитому мною потрясению, но все равно они тревожили ее, мало-помалу отдаляли ее меня.

Вот что я попыталась сегодня осмыслить, сбежав от нее. Эти ее «Я не сплю ночами», «Как ты можешь так на нее походить?» Черт возьми, да ведь это на До я была похожа! Жанна, как и я, не могла с этим смириться, но каждое мое движение разрывало ей сердце, каждая ночь сомнения добавляла синевы под глазами.

Как бы то ни было, в этом рассуждении имелся изъян: ночь пожара. Жанна была там. Это она подобрала меня на ступенях лестницы, она наверняка сопровождала меня в Ла-Сьота, потом в Ниццу. Ее же попросили опознать тело погибшей до того, как приехали родители. Даже обгорелую меня можно было узнать. Обознаться могли чужие, но уж никак не Жанна.

Итак, остается второе объяснение. Ужаснее, но намного проще. «Откуда мне знать, что ты не ломаешь комедию?» Жанна боится, боится меня. И не потому, что я становлюсь все больше похожей на До, а потому, что она знает, что я До!

Она знала это с момента пожара. Почему она смолчала, почему солгала — отгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно было представлять себе, как Жанна сознательно выдает выжившую за мертвую, чтобы наперекор всему сохранить в живых до открытия наследства свою маленькую наследницу.