Западноевропейская литература ХХ века - [80]

Художественное пространство романа дистанцируется от исторической реальности XVIII века: внешний мир поглощается внутренним миром Гренуя, представляя глобальное поле ольфакторных впечатлений. Гренуй коллекционирует запахи, составляя точнейшую ольфакторную карту Парижа. В романе сливаются голоса повествователя и персонажа. Используя барочный гротеск, Зюскинд, через призму восприятия Гренуя, создает ольфакторный образ Парижа и Франции XVIII века: «...не был еще в XVIII веке поставлен заслон вредной активности бактерий, и посему не существовало ни единого вида человеческой деятельности, ни созидательной, ни разрушительной... которую бы постоянно не сопровождала вонь. И конечно же в Париже вонь была самой сильной, ибо Париж был крупнейшим городом Франции».

Прием сгущения придает игровой карнавальный характер повествованию, смешивая всякое различие реального и воображае-

мого. Маскарадность, театральность псевдоисторической реальности в романе Зюскинда сопровождается бесконечными метаморфозами Гренуя, примеряющего на себя различные маски. Гренуй – риторическая фигура, не имеющая никакого отношения к реальности. Фантомная симулятивная[4] природа персонажа создана при помощи метасемантики, обусловленной бесчисленными коннотациями.

Первое, что отделяет Гренуя от мира людей – отсутствие запаха. Запах у Зюскинда является всеобъемлющей метафорой, воплощением самой жизни, «всеохватывающей связи между людьми». Эта биологическая особенность Гренуя, с первых дней его появления на свет, «внушала всем окружающим ужас. Они его боялись. Он вызывал у них чувство омерзения, как огромный паук, которого не хочется, противно давить». Первая жертва Гренуя – рыжеволосая девушка с улицы Маре, хотя его и не видела, «ощутила безотчетный испуг, странный озноб. Ей показалось, будто за спиной подул холодный сквозняк, будто кто-то распахнул настежь дверь в огромный подвал; она оцепенела от ужаса и даже не оказала сопротивления, настолько ее парализовало отсутствие у Гренуя какого-либо запаха». Акцентируя эту особенность своего героя на протяжении всего романа, Зюскинд выстраивает цепочку метафорических признаков: хромота Гренуя, его безобразная внешность, ощущение озноба и холода при его появлении порождают архетипические представления о дьяволе. Перевоплощения, маски, симуляции Гренуя отражают антропологическую составляющую «театрализации», маскарадности персонажа.

Идея выхода личности за собственные пределы, становления «другим» выражается пародийным обыгрыванием различных культурных кодов. Сравнения Гренуя с клещом, с пресмыкающимся, с пауком, символика его собственного имени (лягушонок) отсылают к мифопоэтической традиции, являясь метафоричес-

ким признаком принадлежности к хтоническим силам. «Гренуй был вынослив как приспособившаяся бактерия, как клещ, который сидит на дереве и живет крошечной каплей крови, раздобытой несколько лет назад... клещ, упрямый и мерзкий, притаился и живет, и ждет... Ждет пока в высшей степени невероятный случай подгонит к нему под дерево кровь в виде какого-нибудь животного... И тогда он отрекается от своей скрытности, срывается и ввинчивается, впивается в чужую кровь». «Безъязыкий» Гренуй способен издавать лишь змеиное шипение. Маски «клеща», «змеи», скрывающие выносливость Гренуя, его способность к выживанию, а также беспощадную жестокость к своим жертвам, – эмблематически воплощают многоликий образ зла.

Метаморфозы Гренуя, пародирующие романтические превращения героев Гофмана и экзистенциальные фантасмагории Кафки, порождают неограниченное число значений произведения. Используя художественные особенности театральности – «густоту знаков и ощущений, чувственных прикрас, жестов, отстранений, субстанций света и тени, затопляющих текст обилием языка» (Р. Барт), Зюскинд создает мифологическую символизацию истории Германии 1930 – 1940 годов. В эссе «Германия, климакс» писатель подчеркивал, что страх, который вызывает Гренуй, является «метафорическим олицетворением старого страха, что Германии угрожает рецидив варварства и мании величия 1930 – 1940 годов». Немецкая критика была единодушна в своей оценке: «Надо ли говорить, какое чудовище П. Зюскинд имеет в виду, на какой народ нацелена его аллегория?»

Придавая парфюмерным процессам метафорический и метонимический характер, писатель мифологизирует универсальные законы истории, основанные на войнах, насилии, обесценивании человеческой личности, сведения ее к «бесформенной, бесцветной, блеклой, волокнистой, едва узнаваемой жиже». «Его (Гренуя) завораживает сам по себе процесс дистилляции: человеческий материал, как и цветы, оценивается как лишний хлам, оболочка, балласт, который идет на выброс». Метафорика романа, органично помещенная в историческую раму XVIII века, используется Зюскиндом как эстетическое средство иронической реви-

зии «проекта Просвещения» в качестве модели всеобщего прогресса и лучшего будущего с позиций XX века.

Мотив бегства Гренуя в горы, пронизанный аллюзиями и ассоциациями с различными культурными кодами, обусловливает возникновение множества смыслопорождающих моделей: это и мир «дистиллированной духовности» у Шопенгауэра, Т. Манна, Г. Гессе; это и реконструкция романтической идеи двоемирия – модели «идеального места» вдали от реалий повседневности. Обыгрывая эти культурные коды, Зюскинд травестирует романтический культ художника. Бунт гениального парфюмера против ненавистных реалий повседневности передается через язык запахов: «После того как тошнотворный смрад прошлого был искоренен, он хотел, чтоб в его империи были лишь благородные ароматы». Писатель прибегает к мистификациям, примеряя на Гренуя то маску «мстителя», то маску «сотворителя миров».