Занзибар, или Последняя причина - [40]

— О да, — сказал Грегор, теряя контроль над собой, — я помог бы вам, даже если бы не было этой фигуры.

Он вплотную подошел к ней и положил левую руку на ее плечо. Теперь целостность ее лица распалась, но он все еще не мог разглядеть ее глаза, однако чувствовал аромат ее кожи, ее нос, щеки — все это растворилось во мгле, и остался только ее рот, все еще казавшийся черным, но очень красиво обрисованный, Грегор приблизился к нему, и губы приоткрылись, но тут же уголки рта опустились, потому что он поднял голову, услышав скрип открывающейся двери. Когда луч карманного фонарика настиг их, он уже был в двух шагах от Юдит.

— Выключите свет! — сказал он шепотом, и свет послушно погас.

Пастор, с облегчением подумал Грегор, ибо еще мгновение назад он считал, что это мог быть враг, но потом услышал тяжелое дыхание пастора, остановившегося у двери и сказавшего:

— Подойдите сюда!

В этот момент зазвучали колокола церкви Св. Георга — они пробили двенадцать часов. Их мощный резкий перезвон словно наполнил церковь ужасом, остановив всякое движение. Только когда колокола замолкли, Грегор подошел к двери, которую пастор закрыл за собой. Все еще задыхаясь от напряжения, он стоял, прислонившись к двери.

— Я должен опереться на вас, — сказал он Грегору, — сегодня ходьба дается мне особенно трудно.

Одеяло, которое он нес под мышкой, выскользнуло и упало на пол. Грегор поднял его. Потом он положил руку пастора себе на плечи.

— Что с вами? — спросил он. — У вас что-то болит?

— Нога, — ответил Хеландер. — Неудачно приладил протез. — Прежде чем они пошли, пастор добавил: — Смешно, я еще ни разу не был в церкви в полной темноте. Это всегда было или при дневном свете, или при специальном освещении.

Он посмотрел вверх, на матово-свинцовый блеск окон.

Когда они прошли несколько шагов, он заметил Юдит. Ее светлый плащ словно фосфоресцировал возле неподвижно сидящего послушника у колонны. Хеландер испуганно остановился.

— Это еще кто? — недоверчиво спросил он.

— Не бойтесь, — ответил Грегор. — Просто еще кое-кто, кого должен взять с собой Кнудсен. Я нашел ее в порту. За ней гонятся эти.

Но пастор так и не сдвинулся с места, пока Юдит сама не подошла к нему.

— Господин пастор, — сказала она, — я еврейка. Этот господин предложил мне свою помощь и привел сюда. Но я немедленно уйду, если вы не желаете, чтобы я осталась.

Удивительно, подумал Хеландер, сколько всего может произойти за один день. Удивительно и то, сколько всего может добиться этот молодой коммунист-дезертир.

— Неужели вам действительно удалось уговорить Кнудсена? — спросил он Грегора.

— Нет, — признался Грегор, — но он остался и сегодня ночью заберет фигуру на Лоцманском острове.

— И он примет молодую даму?

— Пока он даже не подозревает о ее существовании, — сказал Грегор.

— Тогда не питайте слишком больших надежд, дитя мое, — сказал Хеландер, повернувшись к Юдит.

Еврейка, подумал он, и тут же: а крещеная ли? Но ведь это не имеет значения, ответил он сам себе. Всякий, кого преследуют эти, — крещеный. Он с ненавистью подумал о тех своих коллегах, которые порекомендовали еврейским членам общины отказаться от крещения — позор церкви был безмерен.

«Молодая дама», подумал Грегор, и потом обращение «дитя мое», а потом это ее жеманное: «Но я немедленно уйду, если вы не желаете, чтобы я осталась», — на каком языке они говорят друг с другом, это язык их круга, они сразу поняли, что принадлежат к одному и тому же кругу, они узнали друг друга по тону их речей. Грегор, все еще держа руку пастора на своих плечах, наблюдал, как беседовала с ним Юдит: с приятной почтительностью, но с ощущением, что они люди одного круга, почти в тоне светской беседы, это выглядело бы восхитительно, если бы не было таким идиотизмом, да, это выглядит, как восхитительный идиотизм, но я, во всяком случае, к этому отношения не имею, ни к этому Божьему рыцарю, ни к этой милой буржуазке с ее трагической болтовней о самоубийстве «мамы», ни ко всему этому «предчувствию гильотины»; не хватает только, чтобы подали чай. И он подумал с ожесточением: черт побери, зачем я вообще здесь, почему я не увильнул от всего этого, почему я делаю за них грязную работу и почему я вынудил Кнудсена делать для них ту же грязную работу?

Но потом взгляд его упал на читающего монаха, на товарища Послушника, и он снова осознал, почему он здесь; товарищ Послушник тоже не принадлежал к ним, он принадлежал Грегору, он принадлежал к тем, кто сначала читал тексты, а потом вставал и уходил, он принадлежал к клубу тех, которые вступили в заговор: никогда не принадлежать больше никому.

По тому, как рука пастора все сильнее давила на его плечи, он понял, что пастор еле держится на ногах. Он подвел его к ступенькам и осторожно помог ему сесть.

Самоубийство, подумал пастор, потрясенный тем, что рассказала ему девушка; самоубийство — вот возможный ответ на вопрос, на который обычно не бывает ответа. Эта старая дама в Гамбурге знала ответ, а ему, Хеландеру, он не пришел в голову. Или все-таки пришел, разве он не играл все это время молча со своим «самоубийством», не произнося этого слова вслух? Не была ли вся эта история со скульптурой просто разновидностью самоубийства, своеобразный путь в смерть? Разве не было проще наложить на себя руки после того, как фигура будет отправлена отсюда, когда «Читающий послушник» отправится в путь к благочинному в Скиллинг? Но когда он подумал об этом, к нему вернулась пылкость и неистовость его характера, склонность к вспыльчивости. Господь прав, запрещая мне этот ответ, подумал он; нельзя облегчать путь злу. Я доставлю злу как можно больше трудностей, если еще задержусь на этом свете.